Началась Первая мировая
война.
Гумилёв был освобождён от
военной службы из-за астигматизма глаз (разноглазия).
 |
| Cвидетельство об освобождении от службы |
Но с первых же дней
начинает хлопотать о разрешении воевать и, хотя это было нелегко, добивается
своего: уже в конце августа 1914 года уходит добровольцем на фронт.
Он попадает во взвод
конной разведки, где с постоянным риском для жизни совершались рейды в тыл
врага. Сохранились документальные очерки Гумилева того времени "Записки кавалериста",
которые печатались в 1915-1916 годах в газете "Биржевые ведомости".
Остались и поэтические свидетельства этого периода.
И год второй к концу склоняется,
Но так же реют знамена,
И так же буйно воздевается
Над нашей мудростью война.
Вслед за ее крылатым гением,
Всегда играющим вничью,
С победной музыкой и пением
Войдут войска в столицу. Чью?
И сосчитают ли потопленных
Во время трудных переправ,
Забытых на полях потоптанных
И громких в летописи слав?
Иль зори будущие, ясные
Увидят мир таким, как встарь:
Огромные гвоздики красные
И на гвоздиках спит дикарь;
Чудовищ слышны ревы лирные,
Вдруг хлещут бешено дожди,
И все затягивают жирные
Светло-зеленые хвощи.
Не все ль равно, пусть время катится,
Мы поняли тебя, земля:
Ты только хмурая привратница
У входа в Божии Поля.
В истории русской
литературы начала 20 века трудно найти второй такой пример: Гумилёв ушёл на
германский фронт рядовым кавалеристом и дослужился до унтер-офицера, воевал в
Пруссии, Галиции, дважды был награжден Георгиевским крестом за личную
храбрость: один — за опасную разведку в тылу врага, второй — за выведение
из-под огня брошенного пулемета.
Дело величавое войны
Война была его стихия,
как полная риска и приключений Африка, где он имел возможность показать себя,
отличиться. Люди, знавшие Гумилёва, говорили, что у него было «полное
отсутствие страха». Рассказывали случай, когда эскадрон обстреляли немецкие
пулемётчики. Все спрыгнули в окоп, а Гумилёв нарочно остался на открытом месте
и картинно закурил папиросу, бравируя своим спокойствием.
Его называли гусаром
смерти. Жизнь без подвигов и опасностей представлялась ему пресной. Война была
для него игрой — вроде детской игры в солдатики, игрой, где ставкой была его
жизнь.
И залитые кровью недели
Ослепительны и легки,
Надо мною рвутся шрапнели,
Птиц быстрей взлетают клинки.
Я кричу, и мой голос дикий,
Это медь ударяет в медь,
Я, носитель мысли великой,
Не могу, не могу умереть.
Это была страстная вера в
своё избранничество, в то, что ему не суждено умереть, не свершив своего предназначения
в жизни. В его отчаянной отваге чудилось что-то лихорадочное, нарочитое, театральное.
Вспомнились строчки Вадима Шефнера: «Умей, умей себе приказывать, // Муштруй,
себя, а не вынянчивай...» Гумилёв умел это, как никто.
Однажды он провёл ночь в седле
на сильном морозе и заболел воспалением лёгких и почек. С высокой температурой,
в бреду был оправлен на лечение в Петроград. Медкомиссия признала его негодным
к службе, но он вновь, несмотря на плохое состояние, вернулся на фронт. «Гвозди
бы делать из этих людей...»
Любопытно, что у
Ахматовой отношение к этой войне было иным. Это было ощущение горя.
Было горе, будет горе,
горе без конца.
Да хранит Святой Егорий
твоего отца, -
пишет она в колыбельной.
Для Гумилёва же война —
праздник. Своеобразная экзотика.
И воистину светло и свято
Дело величавое войны.
Серафимы, ясны и крылаты,
За плечами воинов видны...
Как могли мы прежде жить в покое
И не ждать ни радостей, ни бед,
Не мечтать об огнезарном бое,
О рокочущей трубе побед?
Его обвинят потом в имперских
настроениях, в угаре шовинистических заблуждений... А он просто был
поэт-романтик с ярко выраженным мужественным, рыцарским началом в поэзии и в
жизни.
А. Куприн писал: «Мало
того, что он добровольно пошёл на современную войну — он — один он! — умел ее
поэтизировать. Да, надо признать, ему не чужды были старые, смешные ныне предрассудки:
любовь к родине, сознание живого долга перед ней и чувства личной чести. И еще
старомоднее было то, что он по этим трем пунктам всегда готов был заплатить
собственной жизнью».
Победа, слава, подвиг — бледные
Слова, затерянные ныне,
Гремят в душе, как громы медные,
Как голос Господа в пустыне.
Эти стихи были так же
вдохновенны, как африканские. По глубине они даже глубже, значительней. Они
поднимали на бой, воодушевляли. В. Эйхенбаум отмечал духовную силу стихов
Гумилёва о войне, стремление показать войну как мистерию духа.
Та страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня.
Мы четвертый день наступаем,
Мы не ели четыре дня.
Но не надо яства земного
В этот страшный и светлый час,
Оттого, что Господне слово
Лучше хлеба питает нас.
Словно молоты громовые
Или волны гневных морей,
Золотое сердце России
Мерно бьется в груди моей.
И так сладко рядить Победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.
Е. Винокуров, эрудит и
поэт военной судьбы, однажды заметил, что самая знаменитая строка Великой
Отечественной войны, симоновское «жди меня и я вернусь» - рефрен, который
полстраны молитвенно шептало в окопах — эта строка, оказывается, перефразировала
гумилёвское: «Жди меня. Я не вернусь». «Пожалуй, у Гумилёва это сказано
сильнее», - резюмировал Винокуров. Действительно, сильнее.
Правда, к сожалению,
такого стихотворения Гумилёва не существует, я проверяла. Вокруг этой фразы
много легенд. Некоторые принимают её за перифраз Симонова, приписанный Гумилёву
уже задним числом. Но скорее всего, думаю, это было высказывание Гумилева,
ставшее цитатой, афоризмом. Впоследствии (после этой гумилёвской фразы)
появились стихи Симонова "Жди меня и я вернусь". Так или иначе, Гумилёв
был их предтечей.
Романтические мальчики, а
тем паче поэты и воины, как правило, знают свою судьбу. В одном из предсмертных
своих стихотворений Гумилёв говорит:
Но я за всё, что взяло и хочу,
За все печали, радости и бредни,
Как подобает мужу, заплачу
Непоправимой гибелью последней.
Предчувствие близкой и
страшной смерти не оставляло его:
И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще.
Среди кельтских легенд,
любимых Гумилёвым, одна была ему особенно дорога: легенда о волшебной лютне,
вдохновившая его на стихотворение «Волшебная скрипка» и пьесу «Гондла». В ней
говорится о магической и убийственной силе искусства, об идее самоотверженного
служения своему дару и опасностях, которые подстерегают творца на этом
тернистом пути.
Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя
улыбка,
Не проси об этом счастье, отравляющем миры,
Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта
скрипка,
Что такое темный ужас начинателя игры!
Тот, кто взял ее однажды в повелительные
руки,
У того исчез навеки безмятежный свет очей,
Духи ада любят слушать эти царственные звуки,
Бродят бешеные волки по дороге скрипачей.
Надо вечно петь и плакать этим струнам,
звонким струнам,
Вечно должен биться, виться обезумевший
смычок,
И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим
буруном,
И когда пылает запад и когда горит восток.
И если поэт ступил на эту
стезю — пусть приготовится к самому худшему.
Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервется
пенье,
И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и
вздохнуть, —
Тотчас бешеные волки в кровожадном
исступленьи
В горло вцепятся зубами, встанут лапами на
грудь.
Ты поймешь тогда, как злобно насмеялось все,
что пело,
В очи глянет запоздалый, но властительный
испуг.
И тоскливый смертный холод обовьет, как
тканью, тело,
И невеста зарыдает, и задумается друг.
Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни
веселья, ни сокровищ!
Но я вижу — ты смеешься, эти взоры — два
луча.
На, владей волшебной скрипкой, посмотри в
глаза чудовищ
И погибни славной смертью, страшной смертью
скрипача!
Он словно предсказал свою
участь. Так же, как скрипач из легенды, выронивший лютню, был разорван бешеными
волками — так и певец Гумилёв будет уничтожен бешеными волками революции, не
допев своей песни.
В 2001 году в Калининграде
на стене Дома искусств был установлен памятный знак Николаю Гумилёву. Это
бронзовый барельеф (скульптор Н. Фролов), основанием которого служат гранитные
плиты красного цвета в виде символических языков пламени. Поэт, одетый в
военную форму, изображен рядом с Пегасом. В левой руке он держит свиток, а
правой опирается на картуш с надписью: "Сыну России, поэту, воину Н.
Гумилёву от благодарных потомков. 1886-1921". Под барельефом – плита с
надписью: «Мемориальный знак установлен в честь русского поэта Серебряного века
Н. Гумилева, участника Восточно-Прусской операции Первой мировой войны,
награжденного двумя Георгиевскими крестами. Расстрелян в августе 1921 года».
Гафиз и Лери
В 1916 году в знаменитом
артистическом кабаре «Приют комедиантов» на Марсовом поле Гумилёв знакомится с
женщиной, от красоты которой захватывало дух у каждого мужчины. Это была Лариса
Рейснер - воплощение женственности, но мужского склада ума и характера.
«Громадный, как медведь,
полуголый матрос под свист и улюлюканье веселого экипажа полез на маленькую
женщину в кожанке, победно облапил беспомощную пичужку – не ускользнуть. Она воткнула
браунинг в жирный живот и спустила курок. Грузная туша оползла на палубу
растаявшим снеговиком.
- Ну? Кто еще хочет
комиссарова тела? – произносит она во внезапной тишине...»
Эта сцена, эта пьеса (а
потом – талантливый фильм) – классика советской драматургии. Эта фраза стала
идиомой. Эта женщина – секс-символом революции.
 |
| Фильм "Оптимистическая трагедия", 1963. В роли комиссара - Маргарита Володина |
Никто из тех, кто
попадался ей на пути, не мог забыть ее уже никогда.
Лев Троцкий писал о ней:
"Внешность олимпийской богини, её иронический ум сочетался с мужеством
воина".
Всеволод Рождественский
вспоминал о впечатлении, которое произвела на него Лариса при первой встрече в
студенческой аудитории: "Это была девушка лет восемнадцати, стройная,
высокая... Плотные темноволосые косы тугим венчиком лежали вокруг ее головы. В
правильных, словно точеных чертах ее лица было что-то нерусское и надменно-холодное,
а в глазах острое и чуть насмешливое. "Какая красавица!" - невольно
подумалось всем в эту минуту".
Писатель Юрий Либединский
отмечал «необычайную красоту ее, необычайную потому, что в ней начисто
отсутствовала какая бы то ни было анемичность, изнеженность, — это была не то
античная богиня, не то валькирия древненемецких саг…».
 |
| Портрет Л. Рейснер работы С. Чехонина |
Не устоял перед античной
красотой Рейснер и Николай Гумилев, сраженный "ионическим завитком"
ее кос. Лариса читала в «Приюте» свои стихи. Гумилев сидел молча, слушал. Решил
про себя, как потом признавался: «Красивая девушка, но совершенно бездарная».
Подошел к ней после выступления и попросил разрешения проводить.
Он стал ее первым
мужчиной.
Когда уже в 1920 году
комиссар Рейснер принесла обожаемой ею и страдающей от голода Ахматовой мешок
риса, она рассказала ей, как это произошло. Гумилёв пригласил ее в какую-то
мерзкую гостиницу «и там сделал всё». «Я его так любила, — объяснила Лариса
бывшей жене своего возлюбленного, — что пошла бы куда угодно».
Говорили, что это
знаменательное свидание произошло в борделе на Гороховой.
 |
Доходный дом, Гороховая
ул., 5
А.А. Грубе, Архит.-Художн. С.П.
Бург
|
При всей своей
некрасивости Гумилёв всегда нравился женщинам, привлекая какой-то необыкновенной
магнетической силой. Капитан, рвущий из-за пояса пистолет, мужчина-воин, поэт,
герой... Влюбилась и Рейснер.
Гордая красавица и
поэт-романтик. Так начался их роман, который можно назвать поэтическим и
эпистолярным. Гумилёв посвящал Ларисе канцоны и называл ее Лери, она его, на
персидский манер – Гафиз. 8 ноября 1916 года он пишет ей:
Лера, Лера, надменная дева,
Ты как прежде бежишь от меня...
И далее продолжает:
"Лери моя, приехав в полк, я нашел оба Ваши письма. Какая Вы милая в них.
Читая их, я вдруг остро понял то, что Вы мне однажды говорили,- что я слишком
мало беру от Вас... Вы годитесь на бесконечно лучшее... На всё, что я знаю и
люблю, я хочу посмотреть, как сквозь цветное стекло, через Вашу душу, потому
что она действительно имеет особый цвет, еще не воспринимаемый людьми... Я
помню все Ваши слова, все интонации, все движения, но мне мало, мало, мне
хочется еще. Я не очень верю в переселение душ, но мне кажется, что в прежних
своих переживаниях Вы всегда были похищаемой, Еленой Спартанской, Анжеликой из
"Неистового Роланда", так мне хочется Вас увезти. Я написал Вам
сумасшедшее письмо, это оттого, что я Вас люблю..."
Лери отвечает
взаимностью: "Милый мой Гафиз, это совсем не сентиментальность, но мне
сегодня так больно. Так бесконечно больно. Я никогда не видела летучих мышей,
но я знаю, что если даже у них выколоты глаза, они летают и ни на что не
натыкаются. Я сегодня как раз такая бедная летучая мышь... жду Вас. Ваша
Лери".
В то время Гумилёв
состоял в действующей армии, а в Петербург был отпущен всего лишь в отпуск для
сдачи офицерского экзамена. Экзамен он не сдал и вскоре был вынужден вернуться
в полк. Несколько месяцев их роман продолжался только в письмах: «Я целые дни
валялся в снегу, смотрел на звезды и, мысленно проводя между ними линии,
рисовал себя Ваше лицо, смотрящее на меня с небес...».
Он звал ее на Мадагаскар
– там, «в какой-нибудь теплый вечер, вечер гудящих жуков и загорающихся звезд,
где-нибудь у источников в чаще красных гвоздик и палисандровых деревьев, Вы мне
расскажете такие чудесные вещи, о которых я смутно догадывался в мои лучшие
минуты…». "Ах, - отзывалась Рейснер, - милый Гафиз, как хорошо
жить".
Он обещает ей написать
поэму: "Ее заглавие будет огромными, красными, как зимнее солнце, буквами:
"Лера и Любовь"..."
22 февраля 1917 года он
посылает ей свою первую канцону.
Бывает в жизни человека
Один неповторимый миг:
Кто б ни был он, старик, калека,
Как бы свой собственный двойник,
Нечеловечески прекрасен
Тогда стоит он; небеса
Над ним разверсты; воздух ясен;
Уж наплывают чудеса.
Таким тогда он будет снова,
Когда воскреснувшую плоть
Решит во славу Бога - Слова
К всебытию призвать Господь.
Волшебница, я не случайно
К следам ступней твоих приник.
Ведь я тебя увидел тайно
В невыразимый этот миг.
Ты розу белую срывала
И наклонялась к розе той,
А небо над тобой сияло
Твоей залито красотой.
На следующий день, оттуда
же, была послана еще одна "Канцона". Эта "Канцона", в
другой редакции, с измененными первыми восемью строчками, была напечатана в
вышедшем в 1918 году сборнике "Костер" как "Канцона первая":
Лучшая музыка в мире - нема!
Дерево ль, жилы ли бычьи
Выразят молнийный трепет ума,
Сердца причуды девичьи?
Краски и бледны и тусклы! Устал
Я от затей их бессчётных,
Ярче мой дух, чем трава иль металл,
Тело подводных животных!
Только любовь мне осталась, струной
Ангельской арфы взывая,
Душу пронзая, как тонкой иглой,
Синими светами рая.
Ты мне осталась одна. На яву
Видевши солнце ночное,
Лишь для тебя на земле я живу,
Делаю дело земное.
Да! Ты в моей беспокойной судьбе -
Иерусалим пилигримов.
Надо бы мне говорить о тебе
На языке серафимов.
В феврале 1917 года
Гумилёв вернулся в Петроград и сделал Ларисе предложение. Но она неожиданно
отказала. Сказала ему, что очень любит Анну Андреевну и не посмеет сделать ей
неприятное. На что он ответил: «К сожалению, я уже никак не могу причинить Анне
Андреевне неприятность». Их брак с Ахматовой к тому времени уже изжил себя,
став только формальностью.
Скорее, Рейснер оскорбил
тот факт, что одновременно с нею Гумилёв встречался с другими: в 1916 году – с
поэтессой Маргаритой Тумповской,
потом – с Анной
Энгельгардт, на которой и женился летом 1918 года.
Лариса прощается с
любимым: "В случае моей смерти все мои письма вернутся к Вам. И с ними то
странное чувство, которое нас связывало, так похожее на любовь. И моя нежность
- к людям, к уму, поэзии и некоторым вещам, которая благодаря Вам окрепла,
отбросила свою собственную тень среди других людей стала творчеством... Но
будьте благословенны Вы, Ваши стихи и поступки. Встречайте чудеса, творите их сами.
Мой милый, мой возлюбленный... Ваша Лера".
В том же 1918-м Лариса
вступила в партию и ушла на фронт. А Гумилёв уехал в Париж, где его ждала новая
любовь...
Судьба развела их по
разные стороны баррикад: Ларису ждал путь легендарного комиссара Волжской
флотилии, Николая – чекистская пуля в большевистских застенках.
Когда, будучи уже при
славе, почете и власти, женой советского посла в Кабуле, Рейснер получила
известие о расстреле Гумилева, она
рыдала в голос. «Никого, — написала она матери, — я не любила с такой болью, с
таким желанием за него умереть, как его, поэта Гафиза, урода и мерзавца».
 |
| Фёдор Раскольников |
И после этого не раз
повторяла о том, что будь она в Петрограде в те роковые дни, ей удалось бы
предотвратить его казнь. Ходили слухи, что новый муж Рейснер Фёдор Раскольников
— член Реввоенсовета республики, ревновал к Гумилёву жену и был причастен к
аресту поэта.
Лариса пережила Гумилёва
на пять лет. Заразившись брюшным тифом после беспечного глотка сырого молока,
она ушла из жизни тридцатилетней.
Перед смертью оставила
эту записку:
Как сложилась бы ее
жизнь, доживи она до 1937 года? Об этом можно только гадать…
К синей звезде
В мае 1917 года судьба
делает крутой поворот: Гумилева назначают в особый экспедиционный корпус
русской армии, расквартированный в Париже. Есть предположения, что он был там
разведчиком.
 |
| Гумилёв среди офицеров корпуса |
В Париже Гумилев
знакомится с девушкой, полурусской-полуфранцуженкой, из обедневшей интеллигентной
семьи, дочерью известного хирурга, Еленой Карловной Дюбуше. За красоту он
называл её «голубой звездой».
Из букета целого сиреней
Мне досталась лишь одна сирень,
И всю ночь я думал об Елене,
А потом томился целый день.
Всё казалось мне, что в белой пене
Исчезает милая земля,
Расцветают влажные сирени
За кормой большого корабля.
И за огненными небесами
Обо мне задумалась она,
Девушка с газельими глазами
Моего любимейшего сна.
Сердце прыгало, как детский мячик,
Я, как брату, верил кораблю,
Оттого, что мне нельзя иначе,
Оттого, что я её люблю.
(«Сирень»)
Поэт страстно влюбился в
Елену, написав ей в альбом много прекрасных стихов, которые потом вошли в
книгу, изданную в 1923 году и названную составителем «К синей звезде».
Я вырван был из жизни тесной,
Из жизни скудной и простой,
Твоей мучительной, чудесной,
Неотвратимой красотой.
И умер я ..... и видел пламя,
Не виданное никогда:
Пред ослепленными глазами
Светилась синяя звезда.
Преображая дух и тело,
Напев вставал и падал вновь,
То говорила и звенела
Твоя поющей лютней кровь.
И запах огненней и слаще
Всего, что в жизни я найду,
И даже лилии, стоящей
В высоком ангельском саду.
И вдруг из глуби осиянной
Возник обратно мир земной.
Ты птицей раненной нежданно
Затрепетала предо мной.
Ты повторяла: " Я страдаю",
Но что же делать мне, когда
Я наконец так сладко знаю,
Что ты - лишь синяя звезда...
Однако «звезда» оказалась
вполне “земной”. Поэту она предпочла американского миллионера, вышла за него
замуж и уехала в США.
Вот девушка с газельими глазами
Выходит замуж за американца.
Зачем Колумб Америку открыл?..
 |
| Елена Дюбуше |
Мой биограф будет очень счастлив,
Будет удивляться два часа,
Как осел, перед которым в ясли
Свежего насыпали овса.
Вот и монография готова,
Фолиант почтенной толщины:
«О любви несчастной Гумилева
В год четвертый мировой войны».
И когда тогдашние Лигейи,
С взорами, где ангелы живут,
Со щеками лепестка свежее,
Прочитают сей почтенный труд,
Каждая подумает уныло,
Легкого презренья не тая:
«Я б американца не любила,
А любила бы поэта я».
Он, как всегда,
бравировал, «сохранял лицо», но страдал очень сильно. Об этом красноречиво говорит
его стихотворение «Позор»:
Вероятно, в жизни предыдущей
Я зарезал и отца и мать,
Если в этой - Боже Присносущий! -
Так жестоко осужден страдать.
Если б кликнул я мою собаку,
Посмотрел на моего коня,
Моему не повинуясь знаку,
Звери бы умчались от меня.
Если б подошел я к пене моря,
Так давно знакомой и родной,
Море почернело бы от горя,
Быстро отступая предо мной.
Каждый день мой, как мертвец, спокойный,
Все дела чужие, не мои,
Лишь томленье вовсе недостойной,
Вовсе платонической любви.
Пусть приходит смертное томленье,
Мне оно не помешает ждать,
Что в моем грядущем воплощенье
Сделаюсь я воином опять.
Это была единственная
женщина, которую Гумилёв, по его признанию, любил по-настоящему. Может быть,
потому, что она была единственной, не ответившей ему взаимностью...
Ты не могла иль не хотела
Мою почувствовать истому,
Своё дурманящее тело
И сердце бережёшь другому.
Зато, когда перед бедою
Я обессилю, стиснув зубы,
Ты не придёшь смочить водою
Мои запёкшиеся губы.
В часы последнего усилья,
Когда и ангелы заблещут,
Твои сияющие крылья
Передо мной не затрепещут.
И в встречу радостной победе
Моё ликующее знамя
Ты не поднимешь в рёве меди
Своими нежными руками.
И ты меня забудешь скоро,
И я не стану думать, вольный,
О милой девочке, с которой
Мне было нестерпимо больно.
(«Прощанье», август 1917 — весна 1918)
Стихи, адресованные Елене
Дюбуше, резко выделяются на фоне остальной любовной лирики Гумилёва. Не потому,
что они лучшие (в некоторых присутствует характерный альбомный привкус), а потому,
что впервые он думал не о своей, а о чужой жизни, любил не только прекрасную
внешность, но и душу, впервые хотел не поклоняться, а беречь, защищать, лелеять
это юное трогательное существо. Стихи покоряют не свойственной Гумилёву
нежностью и человечностью.
Временами, не справясь с тоскою
И не в силах смотреть и дышать,
Я, глаза закрывая рукою,
О тебе начинаю мечтать.
Не о девушке тонкой и томной,
Как тебя увидали бы все,
А о девочке милой и скромной,
Наклонённой над книжкой Мюссе.
День, когда ты узнала впервые,
Что есть Индия, чудо чудес,
Что есть тигры и пальмы святые —
Для меня этот день не исчез.
Иногда ты смотрела на море,
А над морем вставала гроза,
И совсем настоящее горе
Застилало слезами глаза.
Почему по прибрежьям безмолвным
Не взноситься дворцам золотым?
Почему по светящимся волнам
Не приходит к тебе серафим?
И я знаю, что в детской постели
Не спалось вечерами тебе,
Сердце билось, и взоры блестели,
О большой ты мечтала судьбе.
Утонув с головой в одеяле,
Ты хотела быть солнца светлей,
Чтобы люди тебя называли
Счастьем, лучшей надеждой своей.
Этот мир не слукавил с тобою,
Ты внезапно прорезала тьму,
Ты явилась слепящей звездою,
Хоть не всем, только мне одному.
Но теперь ты не та, ты забыла
Всё, чем в детстве ты думала стать.
Где надежды? Весь мир — как могила.
Счастье где? Я не в силах дышать.
И, таинственный твой собеседник,
Вот, я душу мою отдаю
За твой маленький детский передник,
За разбитую куклу твою.
(«Девочка»)
Если бы Цветаева спросила
тут своё знаменитое: «любовь ли это или любованье... иль чуточку притворства по
призванью?..», я бы не колеблясь, ответила: «тут — любовь».
Так же как и в этом
стихотворении «Сон», посвящённом Елене Дюбуше:
Застонал от сна дурного
И проснулся тяжко скорбя:
Снилось мне - ты любишь другого
И что он обидел тебя.
Я бежал от моей постели,
Как убийца от плахи своей,
И смотрел, как тускло блестели
Фонари глазами зверей.
Ах, наверно, таким бездомным
Не блуждал ни один человек
В эту ночь по улицам тёмным,
Как по руслам высохших рек.
Вот, стою перед дверью твоею,
Не дано мне иного пути,
Хоть и знаю, что не посмею
Никогда в эту дверь войти.
Он обидел тебя, я знаю,
Хоть и было это лишь сном,
Но я всё-таки умираю
Пред твоим закрытым окном.
Именно к парижскому
периоду относятся и такие шедевры любовной и философской лирики Гумилёва, как
этот:
Неизгладимы, нет, в моей судьбе
Твой детский рот и смелый взор девический.
Вот почему, мечтая о тебе,
Я говорю и думаю ритмически.
Я чувствую огромные моря,
Колеблемые лунным притяженьем,
И сонмы звезд, что движутся горя,
От века предназначенным движеньем.
О, если б ты всегда была со мной,
Улыбчиво-благая, настоящая,
На звезды я бы мог ступить ногой
И солнце б целовал в уста горящие.
Несколько лет спустя, уже
после смерти Гумилёва, Е. Дюбуше была в Петрограде и навестила А. Ахматову, но
не застала её дома.
«В сущности, я —
неудачник»
За границей Гумилёв
прожил больше года: сначала в Париже, потом в Лондоне. Весной 1918-го он
собрался в Россию. Их было несколько — русских офицеров, застрявших в Лондоне.
Собравшись в кафе, они
решали, куда им теперь уезжать, ибо делать там больше было нечего. Одни
собирались в Африку — стрелять львов, другие — продолжать войну в иностранных
войсках.
- А Вы, Гумилёв?
Поэт ответил:
- Я повоевал достаточно и
в Африке был уже три раза, а вот большевиков никогда не видел. Я еду в Россию —
не думаю, чтобы это было опаснее охоты на львов.
Увы, оказалось опасней! Гумилёва отговаривали,
но тщетно.
О, Русь, волшебница суровая,
Повсюду ты свое возьмешь.
Бежать? Но разве любишь новое
Иль без тебя да проживешь? -
напишет он потом. Гумилёв
отказался от почётного и обеспеченного назначения в Африку, которое ему
устроили влиятельные английские друзья, и уехал в Россию. Навстречу своей
судьбе.
Не спасёшься от доли кровавой,
Что земным предназначила твердь,
Но молчи: несравненное право -
Самому выбирать свою смерть.
 |
| Петербург, ул. Социалистическая, дом 20 |
 |
| Владимир Шилейко, второй муж Ахматовой |
В этом доме Николай
Гумилев жил несколько месяцев в 1918 году (тогда улица называлась Ивановской).
Когда он вернулся сюда из-за границы, он не застал дома Ахматовой. Соседи
сказали, что она у Шилейко. Это был приятель Гумилёва, учёный-востоковед,
переводчик древне-восточных текстов.
Ничего не подозревая,
Гумилёв отправился туда. Сидели вместе, пили чай, разговаривали. Потом вдруг
Ахматова отозвала его в сторону и сказала: «Дай мне развод».
Гумилев страшно побледнел
и ответил: «Пожалуйста. Я всегда говорил, что ты свободна и вольна делать всё,
что тебе хочется».
В этот трудный час
испытания ему понадобилась вся его воля и мужество. Позже в стихотворении «Мои
читатели» он напишет:
И когда женщина с прекрасным лицом,
Единственно дорогим во вселенной,
Скажет: "Я не люблю вас",
Я учу их, как улыбнуться,
И уйти, и не возвращаться больше.
Всё-таки он любил её. Во
всех женщинах он любил только её одну. Он лечился от этой безответной любви
путешествиями, завоёвывал ратными подвигами, утверждал своё уязвлённое мужское
самолюбие многочисленными романами. Всё было тщетно. Эта женщина всегда
ускользала от него.
Сохранились сборники
стихов Гумилёва с пометками Ахматовой. Она отмечала стихотворения, в которых
без упоминания её имени говорилось о ней.
Ты помнишь, у облачных впадин
С тобою нашли мы карниз,
Где звёзды, как горсть виноградин,
Стремительно падали вниз?
Теперь, о скажи, не бледнея,
Теперь мы с тобою не те,
Быть может, сильней и смелее,
Но только чужие мечте.
И мы до сих пор не забыли,
Хоть нам и дано забывать,
То время, когда мы любили,
Когда мы умели летать.
Это и цикл из пяти
восхитительных стихотворений — жемчужин русской поэзии — под названием
«Беатриче», где Гумилёв ассоциирует себя с великим итальянским поэтом.
Музы, рыдать перестаньте,
Грусть вашу в песнях излейте,
Спойте мне песню о Данте
Или сыграйте на флейте.
Жил беспокойный художник.
В мире лукавых обличий —
Грешник, развратник, безбожник,
Но он любил Беатриче.
Тайные думы поэта
В сердце его прихотливом
Стали потоками света,
Стали шумящим приливом.
Музы, в сонете-брильянте
Странную тайну отметьте,
Спойте мне песню о Данте
И Габриеле Россетти.
Это и «Пятистопные ямбы»
- одно из самых сильных стихотворений Гумилёва из его сборника «Колчан», где
есть всё: война, любовь, разлука, сомнения, раскаяние, - живая, не надуманная,
не экзотическая, настоящая жизнь.
Гумилёв любил
главенствовать, быть лидером везде и всюду. Многие считали его самоуверенным и
высокомерным. И мало кто мог разглядеть за этой внешней конквистадорской маской
мучительную застенчивость, неуверенность в себе, свойственную всем подросткам,
в том числе и вечным. Он всё время хотел что-то доказать себе и другим, ломал
себя, лепил, делал, ковал свой железный характер, и только в стихах порой
прорывался искренний, растерянный, жалующийся голос, и мы видели его истинное,
открытое человеческое лицо.
Крикну я... но разве кто поможет,
Чтоб моя душа не умерла?
Только змеи сбрасывают кожи,
Мы меняем души, не тела...
Георгий Иванов вспоминал,
как однажды Гумилёв, наблюдая, как кладут печку, с грустью сказал ему, что
завидует кирпичикам, как плотно, тесно их кладут, один к одному, и ещё
замазывают между ними каждую щёлку, чтоб не дуло... И добавил: «Самое страшное
в жизни — одиночество. А я так одинок». И, точно недоумевая, прибавил: «В
сущности, я — неудачник».
Я, что мог быть лучшей из поэм,
Звонкой скрипкой или розой белою,
В этом мире сделался ничем,
Вот живу и ничего не делаю.
Часто больно мне и трудно мне,
Только даже боль моя какая-то,
Не ездок на огненном коне,
А томленье и пустая маята.
Ничего я в жизни не пойму,
Лишь шепчу: "Пусть плохо мне приходится,
Было хуже Богу моему
И больнее было Богородице".
Продолжение следует
Комментариев нет:
Отправить комментарий