Эдуард Багрицкий. К 120-летию со дня рождения

3 ноября исполнилось 120 лет со дня рождения русского поэта и переводчика Эдуарда Багрицкого. Творчество Багрицкого и в 21 веке вызывает немало споров. С одной стороны, он принял революцию и в своей романтической поэзии воспевал новый строй, с другой - мучительно пытался понять жестокость революционной идеологии и приход тоталитаризма. И все это нашло выход в его произведениях...

Эдуард Дзюбин (Дзюбан, настоящая фамилия Багрицкого) родился 3 ноября в Одессе в буржуазной еврейской семье с сильными религиозными традициями. Окончил землемерные курсы, но по профессии не работал.

С 1915 г. под псевдонимом «Эдуард Багрицкий» и женской маской «Нина Воскресенская» начал публиковать свои стихи в одесских литературных альманахах и вскоре стал одной из самых заметных фигур в группе молодых одесских литераторов, впоследствии ставших крупными советскими писателями (Юрий Олеша, Илья Ильф, Валентин Катаев, Лев Славин, Семён Кирсанов, Вера Инбер).

В 1918 г., во время Гражданской войны, добровольцем вступил в Красную Армию, работал в политотделе особого партизанского отряда имени ВЦИК, писал агитационные стихи.

На Колчака! И по тайге бессонной,
На ощупь, спотыкаясь и кляня,
Бредем туда, где золотопогонный
Ночной дозор маячит у огня…
Ой, пуля, спой свинцовою синицей!
Клыком кабаньим навострися, штык!
Удар в удар! Кровавым потом лица
Закапаны, и онемел язык!
Смолой горючей закипает злоба,
Упрись о пень, штыком наддай вперед.
А сзади – со звездой широколобой
Уже на помощь конница идет.

                                                        (51)

После войны работал в Одессе, сотрудничая как поэт и художник в ЮгРОСТА (Южное бюро Украинского отделения Российского телеграфного агентства) вместе с Ю.Олешей, В. Нарбутом, С. Бондариным, В. Катаевым. Публиковался в одесских газетах и юмористических журналах под псевдонимами «Некто Вася», «Нина Воскресенская», «Рабкор Горцев».

В 1925 г. Багрицкий приехал в Москву и стал членом литературной группы «Перевал», через год примкнул к конструктивистам. В 1928 г. у него вышел сборник стихов «Юго-запад». Второй сборник, «Победители», появился в 1932 г. В 1930 г. поэт вступил в РАПП. Жил в Москве в знаменитом «Доме писательского кооператива» (Камергерский переулок, 2).

В поэме Багрицкого «Дума про Опанаса» показано трагическое противоборство украинского деревенского парня Опанаса, который мечтает о тихой крестьянской жизни на своей вольной Украине, и комиссара-еврея Иосифа Когана, отстаивающего «высшую» истину мировой революции. При этом следует отметить, что уже после смерти Багрицкого в период так называемой «борьбы с космополитизмом» «Думу про Опанаса» в редакционной статье «Литературной газеты» от 30-го июля 1949-го года под заголовком «За идейную чистоту советской поэзии» объявили «сионистским произведением», клеветой на украинский народ.

Об эрудиции Багрицкого ходили легенды, его феноменальная память хранила тысячи поэтических строк, остроумие поэта не знало пределов, доброта его согрела не одного поэта 1920-1930-х годов. Одним из первых Багрицкий отметил талант молодых А.Твардовского, Дм. Кедрина, Я.Смелякова, Л. Ошанина. К нему буквально ломились начинающие поэты с просьбой выслушать и оценить их стихи.

Он был не только хорошим поэтом. Эдуард Багрицкий был блистательным переводчиком Роберта Бернса, Томаса Гуда и Вальтера Скотта, Джо Хилла и Назыма Хикмета, Миколы Бажана и Владимира Сосюры.

Три короля из трех сторон

Собрались заодно,-

Пред ними в кружке ходит Джон

Ячменное Зерно...

Он брызжет силой дрожжевой,

Клокочет и поет,

Он ходит в чаше круговой,

Он пену на пол льет...

Пусть не осталось ничего,

И твой развеян прах,

Но кровь из сердца твоего

Живет в людских сердцах!..

                     (Роберт Бернс. Джон Ячменное Зерно)

Блистательный мастер, одаренный редкой чувственной впечатлительностью, Багрицкий принял революцию и его романтическая поэзия воспевала строительство нового мира. При этом Багрицкий мучительно пытался оправдать для себя жестокость революционной идеологии и приход тоталитаризма. В написанном в 1929 г. стихотворении «ТВС» явившийся больному и отчаявшемуся автору умерший Феликс Дзержинский говорит ему про наступающий век: «Но если он скажет: „Солги“ — солги. Но если он скажет: „Убей“ — убей».

С начала 1930 у Багрицкого обострилась астма — болезнь, от которой он страдал с детства. Он умер 16 февраля 1934 в Москве, заболев в четвертый раз воспалением легких. Похоронен на Новодевичьем кладбище. За гробом поэта с шашками наголо шел эскадрон молодых кавалеристов.

Я сладко изнемог от тишины и снов,
От скуки медленной и песен неумелых,
Мне любы петухи на полотенцах белых
И копоть древняя суровых образов.
Под жаркий шорох мух проходит день за днем,
Благочестивейшим исполненный смиреньем,
Бормочет перепел под низким потолком,
Да пахнет в праздники малиновым вареньем.
А по ночам томит гусиный нежный пух,
Лампада душная мучительно мигает,
И, шею вытянув, протяжно запевает
На полотенце вышитый петух.
Так мне, о господи, ты скромный дал приют,
Под кровом благостным, не знающим волненья,
Где дни тяжелые, как с ложечки варенье,
Густыми каплями текут, текут, текут.

1919

Немало споров до сих пор вызывает опубликованная после смерти поэта поэма Багрицкого «Февраль». Это, своего рода, исповедь еврейского юноши, участника революции. Антисемитски настроенные публицисты не раз писали, что герой «Февраля», насилующий проститутку — свою гимназическую любовь, совершает, в ее лице, насилие над всей Россией, — в качестве мести за позор «бездомных предков». Но обычно приводимый вариант поэмы составляет лишь примерно ее треть. Это поэма о еврее-гимназисте, ставшем мужчиной во время первой мировой войны и революции. При этом «рыжеволосая» красавица, оказавшаяся проституткой, выглядит подозрительно не по-русски и банда, которую арестовывает герой «Февраля», по крайней мере, на две трети состоит из евреев: «Семка Рабинович, Петька Камбала и Моня Бриллиантщик».

Лидия Багрицкая (Суок) и Эдуард Багрицкий. Конец 30-х годов.

Всеволод Эдуардович Багрицкий (1922-1942)

Вдова поэта, Лидия Густавовна Суок, была репрессирована в 1937 (вернулась из заключения в 1956 г.). Сын Всеволод погиб на фронте в 1942 г.

Источник

Произведения Эдуарда Багрицкого. Биография

 О Багрицком из книги «По следам Юго-Запада» Елены Каракиной. Трудно написать о поэте лучше, полнее и честнее.

ПТИЦЕЛОВ В СЕТЯХ

Претендентов на место короля поэтов в Одессе хватало. По уровню дарования вполне мог занять поэтический трон Владимир Жаботинский. Недаром же его перевод "Ворона" Эдгара По до сих пор считается лучшим в русской литературе. В 1910-х засияла звезда Семена Кесельмана. Несколькими годами поздней - Анатолия Фиолетова. Первым поэтом Одессы мог бы стать (а вдруг?) Вениамин Бабаджан. Или Эзра Александров. Или Зинаида Шишова. "Зика - самая талантливая среди нас", - говорил о ней Эдуард Багрицкий.

Но Жаботинский отошел от литературы, но голос Кесельмана теряется в водовороте двадцатых, но Фиолетов был убит бандитами в 1918, но Бабаджан расстрелян красноармейцами в 1920, но Эзра Александров эмигрировал в Палестину и стал писать на иврите, но Зинаида Шишова перешла на прозу. Точно так же, как Олеша и Катаев.

Начинало много стихотворцев, а осталось - чуть. Как из сотен тысяч икринок лишь десяток становится рыбами, так из хора поэтических голосов остается звучать во времени лишь один. Тому причиной множество условий. "Если" здесь повторяется чаще, чем в знаменитом стихотворении Киплинга.

Станешь первым поэтом, если... Если талантлив. Если нашел себя. Если удачлив. Если попал в подходящую среду. Если мир целый - прах и суета по сравнению с голосом, который звучит в тебе денно и нощно. Если согласен работать, не замечая праздников и выходных. Если тебя не убьют некстати. Если... Ах, не существует готовых рецептов. Слагаемых слишком много, их всех не учесть. Что-нибудь да упустишь. Кстати, Багрицкий тоже не выполнил всех "если". По масштабу таланта он должен был бы стоять в одном ряду с Ахматовой, Цветаевой, Пастернаком и Мандельштамом. И стоял бы. Если...

Одаренность Эдуарда Георгиевича была огромна. Пожалуй, он был не только поэтом - он был живым воплощением поэзии. Он обладал уникальной способностью - импровизируя, сочинить сонет. За пять минут. Прямо на глазах ошеломленной аудитории. А ведь сонет - самая строгая и сложная поэтическая форма! Труд над созданием сонета приравнивается к труду над созданием целой поэмы. Багрицкий обладал абсолютным поэтическим слухом и - редкий случай - начисто было лишен авторской ревности. Любое проявление поэтического таланта вызывало в нем восхищение. То есть, Багрицкий был поэзией ровно настолько, насколько материальное тело может быть воплощением идеальной субстанции. Казалось бы, чего ж еще?

Наверное, нравственной позиции.

Один из мемуаристов написал о Багрицком: "Больше всего на свете Багрицкий любил Красную армию".

Вот так, "пожалуйте бриться", как сказано у классика. Любил не жену, не сына, не стихи, не родину, не... ну, что там еще может любить человек больше всего на свете, а Красную армию. Этим словам не слишком умного мемуариста трудно поверить, но доля очень горькой правды в них есть. Багрицкий был, как ни противно это писать, чудовищным конъюнктурщиком. "Он был поэт жизнерадостности большевизма" - напишет о нем Олеша. И еще много подобных слов напишут о Багрицком. Причем из самых лучших побуждений. Дескать, он был хороший и совсем за Советскую власть. Так что, пожалуйста, не забывайте и печатайте почаще. Он свой, свой, он без пяти минут коммунист и такой красный, что красней не бывает. Увы, краснеть приходится теперь.

Эдуард Гедель-Мошкович Дзюбин, ставший поэтом Багрицким, был человеком чрезвычайно противоречивым. О его семье мало что известно. Судя по всему, поэт - то ли из фанфаронских соображений, то ли из политических, не слишком о ней распространялся. "Родители - мещане, затхлая атмосфера мелочной лавки, из которой Эдуард стремился выбраться" - вот общее мнение о его безрадостном детстве. Такое впечатление, что друзья и знакомые наперебой пересказывают строки стихотворения "Происхождение":

Над колыбелью ржавые евреи

Косых бород скрестили лезвия

И все навыворот,

Все как не надо.

Стучал сазан в оконное стекло;

Конь щебетал; в ладони ястреб падал;

Плясало дерево

И детство шло.

Его опресноками иссушали.

Его свечой пытались обмануть.

К нему в упор придвинули скрижали,

Врата, которые не распахнуть.

Еврейские павлины на обивке,

Еврейские скисающие сливки,

Костыль отца и матери чепец -

Все бормотало мне:

"Подлец! Подлец".

И только ночью, только на подушке

Мой мир не рассекала борода...

Говорят, мама Багрицкого была сильно недовольна этими стихами.

- Я никогда не держала в доме скисающих сливок, - возмущалась она. Что было, скорей всего, чистой правдой. А стихотворение - чистейшим поэтическим вымыслом. Хотя и прекрасным. Построенным на двух взаимоисключающих вопросах:

- Ну как, скажи, поверит в мир текучий

Еврейское неверие мое?

и

...Ну как, скажи, поверит в эту прочность

Еврейское неверие мое?

На эти два вопроса поэт Багрицкий отвечал всю свою недолгую жизнь. Наверное, трудно быть субстанцией в чистом виде. С точки зрения нравственности, он, как и кумир его молодости Владимир Маяковский, совершал вещи недопустимые. Вот, например отрывок из воспоминаний эмигранта А. Биска, написанных совершенно в ином ключе, чем воспоминания оставшихся по эту сторону железного занавеса:

"Из нашего кружка вышли на широкую литературную улицу Эдуард Багрицкий, Юрий Олеша, Валентин Катаев, Адалис, Анатолий Фиолетов, который умер совсем молодым. Мы работали с ними, выслушивали их первые вещи. Самым талантливым мы считали Багрицкого, мы все увлекались его первыми стихами, в них было много силы, и красок, и бесшабашной удали.

Табака контрабандного тюки

В переполненный трюм погрузив,

Мы на палубе старой фелуки

Отплываем в Персидский залив.

Стихи немного несуразные: нельзя погрузить что-либо в переполненный трюм. Ударение тюки - одесское, надо сказать тюки: тем не менее, в этих сочных стихах уже чувствовался большой поэт.

Багрицкий был безудержный талант; в жизни это был форменный хулиган. Когда ушли первые большевики, он, в качестве освободителя города, ходил по Дерибасовской с винтовкой через плечо. Но когда, в марте 1919 г. большевики воцарились вторично, на 4 месяца, Багрицкий сменил вехи.

Положение литераторов было трудное, нужно было как-то устраиваться; мы решили учредить Профессиональный Союз Литераторов. Собрание состоялось на Преображенской, в помещении Рисовальной Школы. Председателем был выбран старый уважаемый литератор, редактор журнала "Театр и Искусство" Кугель. И вот произошла отвратительная сцена: как только Кугель начал говорить, Багрицкий прерывает его истерическим криком: "Зачем вы посадили сюда эту старую ворону, дайте дорогу нам, молодым".

Бунин присутствовал на этом собрании и позже описал его, но он совершил непростительную ошибку: слова о вороне он приписал Юрию Олеше. Помимо ошибки, это была и величайшая несправедливость: Олеша был тишайший, благовоспитанный юноша".

Да, Багрицкий был самым неблаговоспитанным из "Юго-западников". Поэт-одессит младшего поколения, Семен Липкин рассказывает, как однажды в нищий домик в Кунцево, где Эдуард Георгиевич с женой и сыном поселился после отъезда из Одессы, и куда совершали паломничество уже не одесские, а московские авторы, пришел прилично одетый мальчик, Миша Матусовский.

Будущий известный поэт-песенник был в то время заядлым филателистом и принес драгоценные для него кляссеры с марками. Багрицкий, рассматривая марки, незаметно для Матусовского, но чтобы видели остальные гости, длинным ногтем мизинца (в подражание Пушкину, а как же без этого! - Е.К.) поддевал понравившуюся ему марку и сбрасывал ее на пол. И себе не в убыток, и гостям в развлечение. Но это еще пара пустяков. Есть и похуже. То Багрицкий бежит звонить в НКВД, потому что он узнал на улице деникинского контрразведчика, то в Одессе происходит какая-то темная история с доносами. То он вступает в РАПП (рабочая ассоциация пролетарских писателей), к которой ни один порядочный человек не приближался на пушечный выстрел, то задыхаясь от счастья сообщает, что РАПП распущена.

Частная жизнь Эдуарда Георгиевича тоже не была образцом для подражания. Семье Багрицких ничего не стоило, в самом прямом смысле, съехать с квартиры, не уплатив. Не отдавать долги тоже было нормой. Самая жуткая история из их чудовищного быта - о том, как умерла от истощения в младенчестве дочка Эдуарда Георгиевича и Лидии Густавовны. И ее похоронили - не на кладбище, в степи. Эдуард взял с собой винтовку и салютовал из нее над крохотной могилкой. Поза, достойная лучшего применения.

Безответственность Багрицкого по отношению к жене и сыну была такова, что походила на равнодушие, а порой на жестокость. Корм для птиц и рыб, неизменных спутников его жизни, волновал его куда больше, чем еда и одежда для семьи. Капризный эгоизм Эдуарда Георгиевича часто переходил все пределы допустимого. И вот это исчадие ада было первым поэтом Одессы. Это исчадие ада было бесконечно любимо. Женой, сыном, друзьями, слушателями, читателями.

Ничего, или почти ничего не известно о его любовных романах, но успехом у женщин он пользовался. Во всяком случае, до отъезда из Одессы, который произошел в 1925 году. Поклонниц, быть может, у него было поменьше, чем у Юрия Карловича Олеши, которому публично целовали руки гимназистки, но женщин не оставляли равнодушными ни его неординарная внешность, ни его обаяние. "Эдя был неплох в расстегнутой рубахе, с серой челкой, падающей на глаза" - констатировала Зинаида Шишова. Ее фраза - самый интимный из портретов Багрицкого. Хотя его портрет - сходство с птицей и седая прядь - писали очень многие. Как уже говорилось выше, Багрицкий умер чуть не первым из "юго-западников". Поэтому многие талантливые люди успели оставить о нем воспоминания. И при всех вышеприведенных "но", воспоминания сохранились самые светлые.

Багрицкий входил в жизнь многих именно так, как должен входить поэт - лучом солнца и глотком свежего воздуха. Как ни парадоксально, именно воздуха ему часто не хватало. Астма, мучившая его с ранних лет, не давала ему спокойно жить и дышать. Размеренное дыхание часто приходило к нему лишь при чтении стихов. Астма, лишая возможности двигаться, оставляя только жизненное пространство тахты, заставляла его придумывать свой собственный мир, придумывать легенду своей жизни, обманывать других, чтобы обмануться самому. И может быть, друзья оказали ему не лучшую услугу, дополнив странную легенду поэта-босяка своими домыслами.

Вот и Катаев в "Алмазном венце" написал о нем: "...на прелестной одномачтовой яхте английской постройки "Чайка", куда однажды не без труда удалось затащить птицелова, который вопреки легенде ужасно боялся моря и старался не подходить к нему ближе, чем на двадцать шагов. Я уже не говорю о купании в море: это исключалось.

...Птицелов лежал пластом на палубе лицом вниз, уцепившись руками за медную утку, проклиная все на свете, поносил нас последними словами, клялся, что никогда в жизни не ступит на борт корабля, и в промежутках читал, кажется единственное свое горькое любовное стихотворение, в котором, сколько мне помнится, "металась мокрая листва" и было "имя Елены строгое" или нечто подобное".

Можно было бы поверить катаевским словам, кабы не фотография, где Багрицкий с друзьями запечатлен на яхте под парусом - лопоухий мальчишка в длинных, до колена трусах, улыбается и щурится на солнце. Хотя - Багрицкий на фотографии лет на десять младше того, которого описывает Катаев. А за десять лет многое могло измениться.

Именно Катаев был первым, кто написал о Багрицком - не мемуары, рассказ. Рассказ называется "Бездельник Эдуард", был он написан в 1923 году, и после прочтения этого рассказа Лидия Густавовна Суок-Багрицкая довольно долго не разговаривала с Валентином Петровичем. И не удивительно - рассказ написан живо, остроумно, поэтично, и, похоже, правдиво.

Прекрасная проза, достойная стихов Эдуарда Георгиевича, но уж очень нелицеприятная. Чего только стоит фраза, которую повторяет Эдуард: "Не сегодня-завтра умрет моя мать (это я хорошо знаю). Старуха долго не протянет, для меня это ясно. Тогда у нас сразу поправятся дела. Ведь беличья ротонда и медный тазик на улице не валяются".

Речь идет о годах военного коммунизма - тогда многие умирали от голода. Эдуард выжил, как ехидно описывает Катаев, исключительно за счет того, что заставлял жену продавать вещи из ее квартиры. И на мамину ротонду поэт зарился, проявляя полное отсутствие сыновней любви.

Но пусть характеристика героя совсем не отдает патокой, она написана с безусловной симпатией и сочувствием: "Он был страшно беден, этот долговязый поэт, попавший в переделку неожиданных событий. Страшный лентяй, плут и авантюрист, он был достойным учеником своего легендарного учителя, славного мэтра Артюра Рембо. И хотя ему было не суждено торговать неграми, он не без успеха занимался другими делишками в том же духе... В самое короткое время он перепробовал изрядное количество профессий - от собственного военного корреспондента радиотелеграфного агентства до заведующего красноармейским клубом. Но отовсюду его выгнали, так как ни на какую работу он не годился. Он умел лишь писать великолепные стихи. Но они-то как раз никому и не были нужны... Съесть полфунта колючего хлеба было для него счастьем, а посидеть в теплой комнате невероятным, сказочным сном".

Что ж, голодающий поэт сопротивлялся, как умел. Соловей стал кормить баснями других. Иногда это были жестокие басни. Хуже всего то, что они отражались не только на его частной жизни - на качестве стихов. Было от чего. И революция, и гражданская война, и голод, и разруха, и подоспевшая некстати первая украинизация Одессы. Стихи брали редко и "аккордная плата" за стихотворение Багрицкого составляла три рубля.

В жизни поэта Багрицкого было много поэтической халтуры. Часто от нищеты. Голодному - и не использовать возможность писать на любую тему в пять минут? Как-никак - трешка. Чужак в реальной жизни, в мире поэтических троп Багрицкий чувствовал себя дома. Написать хорошо зарифмованную чепуху ему было так же легко, как простому смертному выпить стакан воды. Но при этом он очень даже отличал халтуру "для заработка" от поэзии. И над тем, что считал поэзией, работал долго. Кропотливо и упорно выискивая незаменимое, единственное слово.

Но все же поэзия мстила поэту за то, что временами он превращал ее в служанку. Невозможно писать "на случай" - к годовщине смерти Ленина, юбилею Октября, не впадая в пафосный раж, избегая повторов и затертых мест. А таких стихов хватает - громоздкие "Ленин с нами", "Укразия", "Январь", "Февраль", еще один "Февраль"... И появлялась на свет такая "лажа" как: "Мы ждем тебя, восстанье мировое, Со всех сторон навстречу нам иди!" (Со всех сторон или все-таки навстречу? Определиться бы.) "Юбилейные стихи" были частью поэтического имиджа Багрицкого, избранного им совершенно добровольно. Имиджа революционного арлекина, немедленно отзывающегося песней на любое шевеление родимой власти.

Багрицкий долго примерял маски - какая больше подойдет. Годилась любая, от которой не веяло бы размеренной обыденностью. Все что угодно, только не жизнь ненавистного заурядного человека, где:

"... на столе самовар как глобус,

Под краном стакан, над конфоркой дым;

Размякнув от пара, ты можешь в оба

Теперь следить за хозяйством своим".

Быть кем угодно, но только не обывателем. Удрать от обыденности любой ценой. Багрицкому было мало того, что безо всяких имиджей и масок судьба преподнесла ему драгоценнейший дар - быть поэтом. И он не смог бы прожить заурядную жизнь, даже если бы очень этого хотел. Тщательно скрываемый страх смерти (приступы удушья сопровождали его всю жизнь) помноженный на одесское «швыцарство» сыграл с ним дурную шутку. Вместо того, чтобы быть самим собой, он рядится в любые одежды - то падает на "пепел сожженного нарда" и "чертит воздух ударами шпаг" Гумилева, то выстилает Дерибасовскую "черепами булыжников" Маяковского. То он вальтерскоттовский разбойник, - "Я графов не видал, и род не графский мой! Я их поместья поджигал полуночной порой!", то Уленшпигель Шарля де Костера - "Я пройду по всей стране свободным менестрелем..." Маски меняются - от литературных к политическим: "Я сегодня не поэт Багрицкий, Я матрос на греческом дубке", "Я военспецом, военкомом - вы", "Я появлялся как ангел смерти, С фонарем и револьвером, окруженный четырьмя матросами с броненосца..."

Постепенно маска арлекина от революции прирастала к лицу, а чекистская кожанка - символ мужественности времени - становилась кожей. Законы возмездия в творчестве срабатывают скорей, чем в жизни. Но дар, поэтический дар Багрицкого, был, к счастью, мощней созданной им маски. Душа была умней головы. Чего ему надо было? "Погибнуть у Попова Лога, той же славною кончиной, как Иосиф Коган", как в "Думе про Опанаса" или "петь, задыхаясь на страшном просторе", как в "Контрабандистах"? Пожалуй, все-таки петь. Именно "Контрабандисты", чуть не самое популярное на сегодняшний день произведение поэта, выдает Багрицкого с головой.

Стоит напомнить: в стихотворении три строфы. Первая описывает контрабандистов, вторая пограничников, которые ловят контрабандистов, а третья... В третьей строфе и возникает прелюбопытная ситуация. Лирический герой, сиречь поэт Багрицкий сообщает:

Вот так бы и мне

В налетающей тьме

Усы раздувать,

Развалясь на корме,

Да видеть звезду

Над бугшпритом склоненным,

Да голос ломать

Черноморским жаргоном

Да слушать сквозь ветер

Холодный и горький

Мотора дозорного

Скороговорки!

Иль правильней, может,

Сжимая наган,

За вором следить,

Уходящим в туман...

Да ветер почуять

Скользящий по жилам,

Вослед парусам,

Что летят по светилам...

И вдруг неожиданно

Встретить во тьме

Усатого грека

На черной корме...

То есть, ему, в общем-то, безразлично, кем быть - контрабандистом или стражем порядка. Ну, "правильней может", быть пограничником. Но это не важно. Важна ситуация - море, звезды, напряжение жизни. Важно "выстрелом рваться вселенной навстречу", "чтоб волн запевал оголтелый народ"... Важен маскарад, необычность, необыденность. Это Багрицкий 1927 года. Но сильно ли он отличается от Багрицкого 1919 - 1920 годов, когда, чуть не верхом на белой лошади на Дерибасовской приветствовал приход деникинцев, а потом, размахивая винтовкой со штыком и нацепивши "ройтер бантик", встречал большевиков? Из всех поэтических автохарактеристик, больше всего идут к нему слова гулящей девки из переведенных им "Веселых нищих" Роберта Бернса:

Мне все равно: юный ли старый,

Командует, трубит ли в лад,

Играла бы сбруя пожаром,

Кивал бы султаном солдат.

Именно поэтому Багрицкий никогда не станет в один ряд с Пастернаком, Ахматовой, Цветаевой и Мандельштамом. В отличие от них, Багрицкому и вправду было все равно - карнавальный антураж превыше нравственных ценностей. Поэтическая игра превыше всего. Но именно поэтому он не стоит в одном ряду с некогда популярными, а ныне почти забытыми "комсомольскими" поэтами, кстати, далеко не бесталанными - Сельвинским, Тихоновым, Уткиным, Голодным... В тридцатых его имя шло в этом ряду через запятую. Да что там, через запятую - первым. На какой-то период Багрицкий вообще стал вершиной пирамиды советской поэзии - "Нас водила молодость В сабельный поход...".

А потом он потихоньку исчезает из официальных поэтических списков. Не в меру поэтичен оказался для официальной литературы. Вроде бы всем хорош - "Но если он (век, то есть - Е.К.) скажет: "Солги", - солги. Но если он скажет: "Убей", - убей". Казалось бы, можно ли сильней, от макушки до пят, с потрохами, отдаться новой идеологии? Так красиво и прямолинейно, не моргнув, в двух строках посягнуть на священнейшие заповеди, на необходимые критерии существования общества и личности? Убей! Солги! Зато красиво! И сколько романтики! Все можно, все дозволено - "играла бы сбруя пожаром, кивал бы султаном солдат"! Но именно из-за этой безудержности и безоглядности привкус у стихов Багрицкого оказался какой-то другой. Неправильный. То контрабандисты у него, то Коганы. Да еще и опрометчивые заявления, которые после войны стали уж совсем немодными:

Как я, рожденный от иудея,

Обрезанный на седьмые сутки,

Стал птицеловом - я сам не знаю.

Или того хуже:

Моя иудейская гордость пела,

Как струна, натянутая до отказа...

Я много дал бы, чтобы мой пращур

В длиннополом халате и лисьей шапке,

Из-под которой седой спиралью

Спадают пейсы и перхоть тучей

Взлетает над бородой квадратной...

Чтоб этот пращур признал потомка

В детине, стоящем подобно башне

Над летящими фарами и штыками

Грузовика, потрясшего полночь...

Печально, что эти дивные звучанием строки из поэмы "Февраль" (это уже третий февраль в названиях стихов Багрицкого) как были неприемлемы при советском режиме, так аморальны и теперь. Но уже совсем по другой причине. И "пращур в лисьей шапке" вряд ли обрадовался бы такому внучку, да и потомкам может показаться сомнительным реванш за униженную юность. Запутался птицелов в собственных сетях, в масках и личинах. Заигрался в романтику, забыв и честь, и совесть. Кидать в него камнями, не перекидать!

Если бы... Опять если! Если бы не был он Учителем, или, как его называли в двадцатых, "неофициальным литвузом", если бы не был Мастером, пленником и данником поэзии.

Благодаря ему Зинаида Шишова напишет с гордостью: "У нас слова были плотно пригнаны, они не боялись перевозок. Юношеские катаевские рассказы, перевезенные в Москву, не стали от этого хуже. А многие ли провинциалы могут этим похвалиться?" Благодаря Багрицкому одесская школа впитала в себя Вийона, Рембо, Бодлера, Киплинга, Блока, Ахматову, Аненнского, Гумилева, Ходасевича, Маяковского и многих, многих других. И умела различить не только ямб от хорея, но и балладу от триолета. Багрицкий был могучим центром притяжения. Он был закваской "Юго-Запада". И если Бабель - солнце одесской школы, Ильф и Петров - ее смех, Катаев и Олеша - ее фактура, Инбер - кружева, то для того, чтобы влюбиться в книги этих авторов, ритм стихов Багрицкого должен срезонировать с ритмом сердцебиения. Чтобы ощутить волшебную мощь слияния города и слова, нужно услышать "кровью, сердцем и глазами" что-нибудь эдакое, вроде:

Мы по бульварам бродим опустелым,

Мы различаем паруса фелюг,

И бронзовым нас охраняет телом

Широколобый и печальный Дюк.

Или строки "Контрабандистов", "Одессы", гениального "Папиросного коробка", "Трактира" и множества других драгоценных стихов, где Багрицкий больше чем рыбак, чекист, механик. Где он - поэт. Безо всяких масок. Без рисовки. Каким даже друзья его видели нечасто. Быть может, таким он был в разговоре с Петром Сторицыным. Это случилось в гостинице, в Ленинграде, после тяжелейшего приступа астмы, после бреда и удушья. Багрицкий сказал "спокойно и твердо": "Прощайте, я умираю". Сторицын спросил его:

- Эдя, почему вы умираете? Что с вами?

- У меня бронхиальная астма.

- С ней живут до восьмидесяти лет.

- Я умираю, потому что я поэт. Нет в мире творчества, которое так бы разрушало. Поэт должен умереть.

После этого разговора Багрицкий прожил чуть больше года. Он умер, не дожив до сорока. Поэт взял верх над своими масками. Если не жизнью, то хоть смертью сыграв единственно достойную роль. Поэта. Который уже почти сто лет остается королем поэтов Одессы.

(по следам Олега Губаря)