Велимир
Хлебников (9.11.1885 – 28.06.1922) остается в сознании большинства, даже начитанных
любителей поэзии, фигурой, к которой очень сложно подступиться. Непонятный, сводящий
своим звездным языком скулы, как когда-то сводил их Грибоедов у генерала Ермолова,
к слову сказать, стихами, кажущимися сегодня такими простыми, понятными и домашними.
Годы
приручили поэзию многих, в том числе и Грибоедова, и Пушкина, а с Хлебниковым -
не случилось. Он до сих пор сводит скулы у большинства и как был поэтом непонятным,
так им и остался.
Велимир
Хлебников похож на странную большую птицу, летающую высоко над человечеством, открывая
законы и правила, которым подчиняется история, выходя за пределы времени и
пространства.
И
хотя он называл себя изобретателем в противовес приобретателям, на самом деле
был открывателем: языка, слов, звуков. Некоторые сравнивают Велимира Хлебникова
с кукушонком, подброшенным в чужое гнездо, но эта птица слишком мелка для Хлебникова
и так не похожа на него, если учесть, что кукушонок выбрасывает из гнезда всех
живущих в нем птенцов. Хлебников никому не мешал, никого не обижал, жил в своем
мире слов, которым хотел вернуть первозданную чистоту и прозрачность –
самовитость, делая их осязаемыми звуко-вещами.
Ну, тащися, Сивка
Шара земного.
Айда понемногу!
Я запрег тебя
Сохой звездною,
Я стегаю тебя
Плеткой грёзною.
Что пою о всём,
Тем кормлю овсом,
Я сорву кругом траву отчую
И тебя кормлю, ею потчую.
Его
поэзия – сплошной сдвиг, сбой, смена, перебой даже на самом маленьком пространстве
короткого стихотворения, поэтому поэзия Хлебникова требует напряжения читателя
на протяжении всего стихотворения и на нем не отдохнешь.
Читать
его – все равно, что бежать от себя на много километров вверх, вперед и назад
одновременно, захватывая сразу несколько пластов пространства, времени и
звуков, преодолевая их ограниченность здесь и сейчас. Слову, говорил Хлебников,
надо покрыть в наименьшее время
наибольшее число образов и мысли.
Через
полгода после смерти поэта Осип Мандельштам в связи с этим скажет:
«Хлебников
не знает, что такое современник. Он гражданин всей истории, всей системы языка
и поэзии. Какой-то идиотический Эйнштейн, не умевший различить, что ближе —
железнодорожный мост или «Слово о полку Игореве»».
Поэтому на четырех строчках могут встретиться Пушкин и
Пугачев, капитанская дочка и Есенин, нэпманы и летающие люди:
Эй, молодчики-купчики,
Ветерок в голове!
В пугачевском тулупчике
Я иду по Москве.
Поэзия
Велимира Хлебникова - это бег с препятствиями: только начинаешь привыкать к
ритму, а он сбивается и ускользает, сменяясь другим, к которому снова - только приспособишься,
а он опять ускользает, усложняясь множеством неудобных согласных.
Сквозь них
пробиваешься как сквозь колючие кустарники, а остановишься – упустишь смысл,
который и есть конечная цель всего словотворчества Хлебникова. Такой бег не каждый выдерживает и даже такой
крупный языковед как Винокур и русский философ Шпет с раздражением говорили о
теоретизированиях Хлебникова, мешающие воспринимать его поэзию
«по-человечески».
Русь, ты вся - поцелуй на морозе!
Синеют ночные дорози.
Синею молнией слиты уста,
Синеют вместе тот и та.
Ночами молния взлетает
Порой из ласки пары уст
И шубы вдруг проворно обегает
Синея, молния без чувств.
А ночь блестит умно и черно.
(1921)
Поэтический
язык Велимира Хлебникова меньше всего настроен на функцию коммуникативную,
свойственную языку практическому. Стихи, по его мнению, вовсе не должны быть
понятными, в чем с ним трудно не согласиться. Понятной может быть вывеска у
магазина, реклама, знак опасности, но не поэзия.
Поэзия
сродни народным заговорам – «шагадам, магадам, выгадам, пиц, пац, пацу», в
которых ничего понятного нет, но есть необъяснимая власть и чары. Также, например,
поэтичен и обворожителен церковно-славянский язык, непонятный большинству русских,
но в котором живет настоящая живая молитва.
В
поэзии Велимира Хлебникова язык - другой, особый, где каждое слово – звезда, ни
на одну другую не похожая. У него слово высвобождено из будничного рассудка и закреплено
на небесном своде, карта которого понятна только звездочету.
Поэт
писал словами-звездами, разбрасывая их на своем поэтическом небосводе в только
ему понятном порядке, за которым всегда были смысл и содержание. Но их еще надо
уловить и распознать. Но именно они - главные в его поэзии. Форма для
Хлебникова слишком материальна, чтобы удержать бесплотное содержание, живущее
вне пространства и времени.
Форма
склонна к застыванию, шаблону и штампу, мешающие воспринимать поэзию как чудо,
как волшебство, как сверхреальность. Поэтому он настраивал язык и слово не на
форму, а на смысл, самоценность и независимость от сложившейся практики их
употребления в быту и от ожиданий публики.
Усадьба ночью, чингисхань!
Шумите, синие березы.
Заря ночная, заратустрь!
А небо синее, моцарть!
И, сумрак облака, будь Гойя!
Поэт
соскабливает со слов привычное, заскорузлое, застывшее, «умное», раскладывая
слова на отдельные звуки, в которых оживает душа мировой истины, «за-умное». Велимир
Хлебников искал такие азбучные истины, чтобы из них потом можно было построить
нечто похожее на таблицу Менделеева.
Он
считал, что язык – мудр так же, как мудра природа и в нем уже все есть, наука может
открывать эту мудрость и фиксировать, чем поэт и занимался. Усвоение Хлебникова
– это мучительный процесс его разгадывания по едва уловимым намекам.
Его
кочевая жизнь, недоедание, психические отклонения, непохожесть на остальных,
улюлюкания со стороны образованных и необразованных, не давали ему в полной мере
высказаться. Он не создал своей традиции, у него не было своей школы.
Но
именно ему и его языковым и научным экспериментам обязаны поэты двадцатых годов
(Маяковский, Асеев, Даниил Хармс, Введенский и др.) и восьмидесятых (Вознесенский,
Высоцкий), а по большому счету и вся русская поэтическая школа XX века и XXI -
тоже.
И когда земной шар, выгорев,
Станет строже и спросит: кто же я?
Мы создадим слово о полку Игореви
Или же что-нибудь на него похожее.
Многие
считали его неуживчивым эгоистом, а он был просто ребенком, всегда ребенком,
стеснительным, тихим и нежным. Обладающего незаурядными способностями, его
часто эксплуатировали товарищи по гимназии, начиная с его знаний, кончая продажей
книг из домашней библиотеки. И позднее, уже в Петербурге и Москве, это повторялось
снова и снова.
Известны
рассказы о его наволочках, набитых до отказа различными бумагами и бумажками,
исписанными мелким бисером, в которые редакторы могли запустить руку и достать
шедевр.
Свобода приходит нагая,
Бросая на сердце цветы,
И мы, с нею в ногу шагая,
Беседуем с небом на «ты».
Мы, воины, строго ударим
Рукой по суровым щитам:
Да будет народ государем
Всегда, навсегда, здесь и там!
Эти
наволочки Велимир Хлебников то терял, то их у него крали, то где-то он их забывал,
но когда мог, обязательно брал с собой, боясь оставить даже у знакомых. Стихи
последнего периода – 1921-1922 годов – поражают чистотой, ясностью, простотой
смысла и эпичностью. Он нашел то, что искал. Каждое слово – на месте.
Верю сказкам наперед:
Прежде сказки — станут былью,
Но когда дойдет черед,
Мое мясо станет пылью.
И когда знамена оптом
Пронесет толпа, ликуя,
Я проснуся, в землю втоптан,
Пыльным черепом тоскуя.
(Иранская песня, отрывок, 1921)
Или вот
это:
Я продырявил в рогоже столетий
Вылез. Увидел. Звезды кругом.
Правительства все побежали бегом
С хурдою-мурдою в руках.
(1921)
Родился
поэт девятого ноября тысяча восемьсот восемьдесят пятого года, а умер в 1922
году, прожив всего 37 лет, как молния блеснув на поэтическом небосводе. На
большее он и не рассчитывал…
Автор Тина Гай
Ссылки:
Страницы сайта
Тины Гай, посвященные жизни и творчеству В. Хлебникова Велимир Хлебников. Часть 2, Велимир Хлебников. Часть 3
Комментариев нет:
Отправить комментарий