Рыцарь Серебряного века (Окончание)

Когда Николай Гумилёв приехал из Лондона в Петербург, имение его в Слепнёво было конфисковано, дом в Царском Селе заселён.

Усадьба в Слепнёво Бежецкого района Тверской губернии

Здесь жили Гумилёв и Ахматова с 1911 по 1917 годы.

Их дом в Царском Селе. ул. Малая, дом 63

Игорь Северянин, побывав у них в гостях перед войной, писал:

Я Гумилеву отдавал визит,

Когда он жил с Ахматовою в Царском,

В большом прохладном тихом доме барском,

Хранившем свой патриархальный быт.

Не знал поэт, что смерть уже грозит

Не где-нибудь в лесу Мадагаскарском,

Не в удушающем песке Сахарском,

А в Петербурге, где он был убит.

И долго он, душою конкистадор,

Мне говорил, о чем сказать отрада.

Ахматова стояла у стола,

Томима постоянною печалью,

Окутана невидимой вуалью

Ветшающего Царского Села...

Теперь там жили другие люди. Но Гумилёв не растерялся, как не терялся никогда. «Теперь меня должны кормить мои стихи», - заявил он. До сих пор поэту не приходилось зарабатывать, он жил на ренту. Но он добился своего — до самой смерти Гумилёв жил литературным трудом. Изданием новых книг, переводами для издательства «Всемирная литература», где был членом редколлегии. Читал лекции в Пролеткульте, в Балтфлоте, в Институте Истории Искусств, вёл студию «Звучащая раковина», где обучал молодых технике стихосложения. В феврале 1921 года был избран вместо Блока руководителем Петербургского отделения Всероссийского Союза поэтов.

Голод, холод, нищета и насущный вопрос «как выжить?» Гумилев решил его для себя однозначно: работать. Искусству нет дела до того, какой флаг развевается над Петропавловской крепостью. Поэт считал уныние тяжким грехом и не позволял ни себе, ни другим опускаться до отчаяния. Он свято верил, что литература - это целый мир, управляемый законами, равноценными законам жизни, и чувствовал себя не только гражданином этого мира, но и его законодателем.

В. Ходасевич вспоминал, как на святках 1920-го года в Институте истории искусств устроили бал. (Российский институт истории искусств (РИИИ РАН) был основан графом В. П. Зубовым в Санкт-Петербурге в 1912 году и стал первым в России искусствоведческим научным учреждением).

В огромных промёрзших залах Зубовского особняка на Исаакиевской площади — скудное освещение и морозный пар. В каминах чадят и тлеют сырые дрова. Весь литературный и художнический Петербург — налицо. Гремит музыка. Люди движутся в полумраке, теснясь к каминам. Боже, как одета эта толпа! Валенки, свитеры, потёртые шубы, с которыми невозможно расстаться в танцевальном зале.

Белый зал в Институте искусств

И вот с подобающим опозданием появляется Гумилёв под руку с дамой, дрожащей от холода, в чёрном платье с глубоким вырезом.

Прямой и надменный, во фраке, Гумилёв проходит по залам. Он дрогнет от холода, но величественно и любезно раскланивается направо и налево. Беседует со знакомыми в светском тоне. Он играет в бал. Весь вид его говорит: «Ничего не произошло. Революция? Не слыхал». Стойкий оловянный солдатик... 

Гумилёв был наивен в делах политики. Сохранилось письмо Брюсова, в котором тот благодарит поэта за свои стихи, напечатанные им в газете «Раннее утро». Гумилёв смущённо признаётся, что он так и не понял, какого направления эта газета. В анкете на вопрос о своих политических убеждениях он пишет: «Аполитичен». Да, он не любил большевиков за то, что «они неблагородны». Но врагом советской власти никогда не был. Иначе бы сражался в армии Деникина, а не сотрудничал бы с советскими учреждениями. Или вообще остался бы за границей. Во всём его творчестве не найти ни одной контрреволюционной строки. И тем не менее...

Ирина Одоевцева свидетельствует в своих мемуарах, что Гумилёв показывал ей револьвер и пачки денег. Но как же это по-мальчишески для опытного конспиратора! Он честно намекал ей на свою контрреволюционную деятельность, а ей всегда казалось, что он только играет в заговорщика.

Он был бы рад в огонь и дым,

за вас погибнуть дважды,

но потешались вы над ним:

ведь был солдат бумажный.

Из воспоминаний И. Одоевцевой:

«Однажды в 1919 году Гумилёв появился в Доме литераторов в нелепом виде — в какой-то старой вязаной шапке, стоптанных валенках, с огромным мешком за плечами.

 - Коля, ты что, на маскарад собрался? Не время, кажется, - спросили его коллеги.

Гумилёв торжественно объявил, что идёт на Васильевский остров агитировать, а оделся так, чтобы внушить пролетариям доверие.

 - Побойся Бога! - говорили ему, смеясь. - Какое уж тут пролетарское доверие! Ты похож на воронье пугало.

Гумилёв холодно и веско произносит:

 - И так провожают женщины героя, идущего на смерть!

Все продолжают смеяться. Кузмин говорит ему:

 - Ох, доиграетесь, Коленька, до беды!

Но Гумилёв самонадеянно отвечал:

 - Это совсем не опасно, я слишком известен, они не посмеют меня тронуть."

Посмели. Николай Гумилёв стал первым, с кого начался счёт поэтов, убитых советской властью. За ним следуют тени Осипа Мандельштама, Павла Васильева, Тициана Табидзе, Даниила Андреева, Бориса Корнилова... И кто знает, может быть, страна наша до сих пор расплачивается за этот грех, за уничтожение интеллигенции, духовного генофонда нации, и все наши несчастья, может быть, - это возмездие за убиенных. 

Несчастливое счастье Анны Энгельгардт 

Когда Гумилёв на свой вопрос Ахматовой, кто же его преемник, получил ответ, что это Шилейко, он был поражён. Но быстро овладел собой, заставил себя улыбнуться и сказал, что очень рад, что Анна первая сообщает ему об этом, ибо он тоже хочет жениться и только не решался сказать ей об этом. Он сделал паузу, соображая, на ком же он хочет жениться, чьё имя назвать, и назвал первое, что пришло в голову: на Анне Энгельгардт. И, гордый тем, что ему так ловко удалось отпарировать удар, отправился делать предложение Анне Второй, как её в шутку потом называли друзья. В её согласии Гумилёв был заранее уверен.

Анна Энгельгардт была дочерью известного историка и литературоведа Н. А. Энгельгардта, по слухам — незаконной дочерью Бальмонта, чем Гумилёв втайне гордился.

 Это была юная, хорошенькая, но простоватая девушка. Когда Гумилёв сделал ей предложение, она упала на колени и заплакала: «Нет, я не достойна такого счастья!» Но счастья и не случилось.

5 августа 1919 года состоялся официальный развод Гумилёва с Ахматовой, после чего он уехал с новой юной женой в Бежецк знакомить с родителями, которые жили теперь в уездном городе, неподалёку от их бывшего имения Слепнёво.

Дом Гумилёвых в Бежецке. 
Рожденственская ул., д. 68/14 (ныне улица Чудова)

14 апреля 1920 года у них родилась дочь Елена. Гумилёв утверждал, что его дочь будет поэтом — ибо с момента рождения она кричала ритмически. (Забегая вперёд, скажу, что его предсказания не оправдались — Елена звёзд с неба не хватала, работала где-то счетоводом.) Стихов не писала, к тому же унаследовала не ослепительную внешность матери, а наружность отца, в том числе косоглазие. Но Гумилёв и этим очень гордился: «Я разноглазый и дети мои разноглазые. Никакого сомнения, кто их отец», - с удовлетворением говорил он.

Н. Гумилёв.  Рис. Н. Войтинской

Однако семейная жизнь с заурядной простенькой девушкой ему быстро наскучила: он оставил жену в Бежецке, где она жила в глуши в безрадостном обществе его матери и престарелой тётки и воспитывала детей — Леночку и Лёву Гумилёва, который с рождения рос с бабушкой, и уехал в Питер. Девическая мечта о небесном счастье брака со знаменитым поэтом рассыпалась в прах. Аня Энгельгардт в каждом письме умоляла мужа взять её к себе в Петроград, но тщетно. Он навещал её раз в два-три месяца, но больше трёх дней не выдерживал и вновь уезжал.

 «Николай Степанович всегда холост. Я не представляю его себе женатым», - ядовито замечала Ахматова.

Гумилёв с головой уходит в литературную жизнь, от которой отвык за годы войны, путешествий и службы за границей. Он много печатается, работает в издательстве «Всемирная литература», руководит созданным им «Цехом поэтов». Заработка однако не хватало, и он продавал свои вещи и книги, отправляя деньги семье.

Судьба Анны Энгельгардт была печальной. Через два года она лишится мужа, так и не успев насладиться семейным счастьем. 

Надо было как-то поднимать детей. Она переехала в Петроград, танцевала в нэповских кафе, имела репутацию доступной женщины, от соседа по коммуналке родила ещё одну дочь. Потом работала актрисой в кукольном театре. А во время блокады Ленинграда в июле1942-го они лишились продуктовых карточек и вся семья Энгельгардтов умерла от голода.

Соседи рассказывали, что Анна умирала последней и стала добычей крыс. От слабости она уже не могла шевелиться, и они ели её несколько дней. Трудно представить себе более страшную смерть.

Дочь Гумилёва Лена умерла в блокаду в 23 года. Фотографии её не сохранилось, возможно, потому, что её прятали как дочь «врага народа». А вторая дочь Анны Энгельгардт уцелела, так как была эвакуирована в глубинку с детдомовскими детьми, позже её удочерили родственники.

Галина Серафимовна Недробова, вторая дочь Анны Энгельгардт

Матери она почти не помнит, а бабушка (мать Гумилёва) её не любила, так как, видимо, не могла простить измены невестки своему погибшему сыну. Галина закончила институт культуры, работала в Челябинске в городской публичной библиотеке, вышла замуж, родила мальчика Юру и дочь Лену.

Елена и Лев Гумилёвы не оставили детей и единственные потомки поэта - две дочери и один сын Ореста Высотского. Сейчас живы старшая дочь Высотского Ия, у неё есть дочь и внучка, а также три дочери Ларисы Высотской, её младшей сестры, трагически погибшей в 1999 году.

Памятник в Бежецке Н. Гумилеву, А. Ахматовой и их сыну,
 известному ученому, историку-евразийцу Л. Гумилеву.

Шестое чувство 

Когда 35-летний бывший прапорщик и Георгиевский кавалер был расстрелян, оказалось, что написал он не так уж и много. И в умах тогдашних и более поздних читателей остался именно певцом конквистадоров, этаким флибустьером со шпагой. Не все обратили внимание на его последние стихи. А они поразительны.

Он открещивается в них от близорукой «жизни современной» («всё, что смешит её, надменную, Моя единая отрада»). Ещё один угол отстранённого зрения – из неувядающего в памяти детства, глазами прирождённого пантеиста:

Только дикий ветер осенний,

Прошумев, прекращал игру,—

Сердце билось еще блаженней,

И я верил, что я умру

Не один — с моими друзьями,

С мать-и-мачехой, с лопухом,

И за дальними небесами

Догадаюсь вдруг обо всём.

Взглянув с этих заповедных высот на «военные забавы», поэт признаётся себе, «что людская кровь не святее изумрудного сока трав». То же особое зрение позволяет ему провидеть свою смерть от руки рабочего «в блузе светло-серой» и заглянуть ещё дальше – в «прапамять», где «наконец, восставши От сна, я буду снова я…».

Мало у кого можно найти такой мощный по концентрации мысли и стихотворной плоти шедевр, принадлежащий не только русской теперь, но и мировой поэзии, как стихотворение Гумилёва «Шестое чувство». В нём поэт сумел передать, с какой мукою выбирается из растительной плотской оболочки земного существования духовное начало, заложенное в человеке, как потенция, как искра, которая, разгораясь, жжёт и мучит тёмную внутренность человеческого естества.

Прекрасно в нас влюбленное вино

И добрый хлеб, что в печь для нас садится,

И женщина, которою дано,

Сперва измучившись, нам насладиться.

Но что нам делать с розовой зарей

Над холодеющими небесами,

Где тишина и неземной покой,

Что делать нам с бессмертными стихами?

Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.

Мгновение бежит неудержимо,

И мы ломаем руки, но опять

Осуждены идти всё мимо, мимо.

Как мальчик, игры позабыв свои,

Следит порой за девичьим купаньем

И, ничего не зная о любви,

Все ж мучится таинственным желаньем;

Как некогда в разросшихся хвощах

Ревела от сознания бессилья

Тварь скользкая, почуя на плечах

Еще не появившиеся крылья;

Так век за веком - скоро ли, Господь? -

Под скальпелем природы и искусства

Кричит наш дух, изнемогает плоть,

Рождая орган для шестого чувства.

Гумилёв сравнительно поздно раскрывается как большой поэт. Его последний прижизненный сборник «Огненный столп», вышедший в августе 1921 года, был единодушно признан лучшей книгой его стихов. Это настоящее сокровище русской поэзии, каждое произведение здесь — жемчужина.

Он посвящён его второй жене Анне Энгельгардт. Это книга глубоких и в поэтическом отношении совершенных стихов, по преимуществу философской лирики. Что самое поразительное — это полнейшая лирическая открытость Гумилёва. Ничего от прежней маски! Исчезли декорации, позёрство, экзотические красивости, чем грешили его ранние книги. Просветлённое мудростью и страданием поэтическое слово в «Огненном столпе» предстаёт совершенным — без броских одежд и украшений. У Гумилёва появляется свой взгляд на мир, попытки создать свой особый эпос, где представлена своеобразная биография Земли и Вселенной.

Образы Гумилева уводят наши мысли к дальним горизонтам. Это и «билет в Индию Духа», и «сад ослепительных планет», и «скальпель природы и искусства». Тайн поэтического колдовства в «Огненном столпе» не счесть. Все они возникают на пути, трудном в своей главной цели — проникнуть в несовершенство человеческой природы, предсказать возможность ее перерождения.

Поразителен триптих «Душа и тело». Это философский разговор о побуждениях человека, о страстях души и желаньях тела, о том, что все человеческие устремления, телесные и духовные, оказываются отражением высшего, божественного начала.

Душа и Тело. 

Автор музыки: Marcelo Zarvos & Bruce Fowler . Читает: Ветров Борис

ДУША И ТЕЛО

Над городом плывет ночная тишь

И каждый шорох делается глуше,

А ты, душа, ты всё-таки молчишь.

Помилуй, Боже, мраморные души.

И отвечала мне душа моя,

Как будто арфы дальние пропели:

— Зачем открыла я для бытия

Глаза в презренном человечьем теле.

— Безумная, я бросила мой дом,

К иному устремясь великолепью.

И шар земной мне сделался ядром,

К какому каторжник прикован цепью.

— Ах, я возненавидела любовь,

Болезнь, которой все у вас подвластны,

Которая туманит вновь и вновь

Мир мне чужой, но стройный и прекрасный.

— И если что еще меня роднит

С былым, мерцающим в планетном хоре,

То это горе, мой надежный щит,

Холодное презрительное горе.

II

Закат из золотого стал, как медь,

Покрылись облака зеленой ржою.

И телу я сказал тогда: — Ответь

На всё, провозглашенное душою.

И тело мне ответило моё,

Простое тело, но с горячей кровью:

— Не знаю я, что значит бытиё,

Хотя и знаю, что зовут любовью.

— Люблю в солёной плескаться волне,

Прислушиваться к крикам ястребиным,

Люблю на необъезженном коне

Нестись по лугу, пахнущему тмином.

И женщину люблю… когда глаза

Её потупленные я целую,

Я пьяно, будто близится гроза,

Иль будто пью я воду ключевую.

— Но я за всё, что взяло и хочу,

За все печали, радости и бредни,

Как подобает мужу, заплачу

Непоправимой гибелью последней.

III

Когда же слово Бога с высоты

Большой медведицею заблестело,

С вопросом — кто же, вопрошатель, ты? —

Душа предстала предо мной и тело.

На них я взоры медленно вознес

И милостиво дерзостным ответил:

— Скажите мне, ужель разумен пёс,

Который воет, если месяц светел?

— Ужели вам допрашивать меня,

Меня, кому единое мгновенье

Весь срок от первого земного дня

До огненного светопреставленья?

— Меня, кто, словно древо Игдрасиль,

Пророс главою семью семь вселенных,

И для очей которого, как пыль,

Поля земные и поля блаженных?

— Я тот, кто спит, и кроет глубина

Его невыразимое прозванье:

А вы, вы только слабый отсвет сна,

Бегущего на дне его сознанья!

А «Заблудившийся трамвай»! Перед нами — странствия бессмертной души в бесконечном времени и пространстве. Трамвай жизни поэта сошёл с рельсов, «заблудился в бездне времён». Он несётся куда-то — через Неву, Сену и Нил — в некую Индию Духа, о которой грезит поэт как об обетованной земле, прародине, где можно обрести твёрдую почву, что стремительно уходит из-под ног. Сошла с рельсов жизнь, в мире и в душе происходит что-то непонятное и странное...

Мелодекламация. Исполняет Павел Морозов

Эти стихи — не просто великолепная картина и великое предсказание, они — один из путей русской поэзии, только намечавшийся и оборванный, как струна, в 1921 году. Гумилёв был, по словам Ахматовой, «визионер и пророк. Он предсказал свою смерть в подробностях, вплоть до осенней травы». Но прежде чем мы перейдём к этой, последней странице его жизни, ещё одна история...

«Машенька, здесь ты жила и пела...»

У израильского поэта Моше Дора есть стихотворение «Думая о Гумилёве», где он пишет:

Покуда рука твоя ночью чертила заново

Карту моего метеоритами битого тела, -

Я думал о поэте и о разведчике, о Гумилёве.

Душа моя вспять из-под век глядела:

Вот он в далекую Африку отплывает в начале столетия,

Которое от избытка сил столь праздно-пышно бурлило, -

Чтоб написать о жирафах, о капитанах ли и вернуться

в страну огромную, где мрачно, нечисто, стыло, -

Чтоб жениться вскоре на грядущей Ахматовой,

Став королем сероглазым, и чтобы потом - порывая

С Анной, - до безумья влюбиться в простую Машеньку

И бродить на путях заблудившегося трамвая...

А в изданных на Западе воспоминаниях Глеба Струве есть фраза, которая всегда приводила в ярость Ахматову, о том, что единственной настоящей любовью Николая Гумилёва была Маша Кузьмина-Караваева. (Ахматова, как правило, с легкостью говорившая о любовных «шалостях» Гумилева, эту старательно обходит стороной; то же относится и к воспоминаниям друзей и биографов ее круга (например, Павла Лукницкого, чьи записи она лично редактировала).

Это трогательная романтическая история, которая заслуживает отдельного рассказа.

Родственница Гумилёвых Кузьмина-Караваева часто приезжала в их имение Слепнёво с двумя дочерьми Ольгой и Машей, прелестными молодыми девушками, приходившимися Николаю двоюродными племянницами. В 1911 году, после возвращения из Африки, куда поэт отправился сразу после женитьбы, он посещает имение матери, где обнаруживает двух хорошеньких кузин, одна из которых, Машенька Кузьмина-Караваева, совершенно очаровала своего молодого дядю.

Вот на этой фотографии она стоит
рядом с Ахматовой, крайняя справа.

Убедившись в том, что душевного единства, без которого настоящая семья невозможна, с Ахматовой ему достичь не суждено, Гумилев находит родственную душу в Машеньке. В ее лице он обрел свой детский рай и свой юношеский идеал. Новое чувство вспыхивает быстро и сильно, захватывая поэта целиком.

Это о ней думала Анна, когда в те годы писала:

Жгу до зари на окошке свечу

и ни о ком не тоскую.

Но не хочу, не хочу, не хочу

знать, как целуют другую, -

впервые почувствовав настоящую женскую ревность к мужу, свою власть над которым считала безграничной.

Но она была несправедлива к сопернице: Маша осталась чиста перед ней.

Хрупкое голубоглазое создание занозой вошло в сердце поэта. Это её он имел в виду в стихотворении «Дорога», вошедшем позднее в его сборник «Фарфоровый павильон», хотя речь в нём (для конспирации?) шла не о русской, а о китайской девушке.

Когда она родилась, сердце

в железо заковали ей,

и та, которую люблю я,

не будет никогда моей.

Гумилёв почувствовал, что в этой девушке он мог бы найти чуткую и столь нужную ему, ещё не тронутую жизнью душу. В этом убеждаешься, когда читаешь его стихи, написанные в альбом Маше. В них, нередко даже сквозь шутливые строки, проступает удивительно чистое, почти благоговейное чувство.

Вот я один в вечерний тихий час,

Я буду думать лишь о Вас, о Вас.

Возьмусь за книгу, но прочту: «она»,

И вновь душа пьяна и смятена.

Я брошусь на скрипучую кровать,

Подушка жжет... Нет, мне не спать, а ждать.

И, крадучись, я подойду к окну,

На дымный луг взгляну и на луну.

Вон там, у клумб, вы мне сказали «да»,

О, это «да» со мною навсегда.

И вдруг сознанье бросит мне в ответ,

Что вас покорней не было и нет.

Что ваше «да», ваш трепет, у сосны

Ваш поцелуй — лишь бред весны и сны.

(«Сомнение»)

В стихотворении «Затворнице», позднее опубликованном под нейтральным названием «Девушке», поэт тщетно обращался всё к той же Маше, с упрёком называя её «героиней романов Тургенева»:

Мне не нравится томность

Ваших скрещённых рук,

И спокойная скромность,

И стыдливый испуг.

Героиня романов Тургенева,

Вы надменны, нежны и чисты,

В вас так много безбурно-осеннего

От аллеи, где кружат листы.

Никогда ничему не поверите,

Прежде чем не сочтёте, не смерите,

Никогда, никуда не пойдёте,

Коль на карте путей не найдёте.

И вам чужд тот безумный охотник,

Что, взойдя на нагую скалу,

В пьяном счастье, в тоске безотчётной

Прямо в солнце пускает стрелу.

Он и любил, и вместе с тем негодовал, чувствуя её сдержанность и, как ему казалось, чрезмерно рассудочный подход к жизни. Гумилёв пытался убедить её в ошибочности её взглядов, в том, что в ней слишком «много безбурно-осеннего, от аллеи, где кружат листы». И неожиданно с сожалением предрекал:

Ведь для Вашей торжественной осени

есть один только выход — зима.

Однажды поэт осмелился взволнованно и страстно заговорить с Машей о своей любви к ней.

Она ответила ему, что не вправе кого-либо любить и связать, так как давно больна и чувствует, что ей недолго осталось жить. Это тяжело подействовало на поэта.

У Маши был туберкулёз лёгких. Вскоре здоровье её ухудшилось, и её отправили на лечение сначала в Финляндию, а затем в Италию. Однако там ей становилось всё хуже.

Шли месяцы. Наступило Рождество. Гумилёв, полный надежд на лучшее, записывает в Машин альбом, оставшийся в России:

Хиромант, большой бездельник,

Поздно вечером, в Сочельник

Мне предсказывал: «Заметь:

Будут долгие недели

Виться белые метели,

Льды прозрачные синеть.

Но ты снегу улыбнёшься,

Ты на льду не поскользнёшься,

Принесут тебе письмо

С надушённою подкладкой,

И на нем сияет сладкий,

Милый штемпель — Сан-Ремо!»

Но предсказания хироманта оказались ложными. Вместо ожидаемого надушенного письма из Сан-Ремо поступило сообщение о том, что Маша близка к смерти.

Мария Кузьмина-Караваева скончалась в самом начале 1912 года 22-х лет от роду. Её тело было перевезено на родину и похоронено на монастырском кладбище Бежецка.

Гумилёв нашёл в себе силы присутствовать на печальном обряде похорон, ни тогда, ни позднее не обмолвившись о своём состоянии ни словом. Лишь много времени спустя имя Маши, как символ самого дорогого в жизни, оказался воскрешённым в одном из его лучших стихотворений — в «Заблудившимся трамвае». Зашифрованное, исповедальное и пророческое одновременно, постмодернистски наполненное реминисценциями, оно вызвало множество толкований, однако обращенность его именно к М. Караваевой очевидна:

Машенька, ты здесь жила и пела,

Мне, жениху, ковер ткала,

Где же теперь твой голос и тело,

Может ли быть, что ты умерла?

Как ты стонала в своей светлице,

Я же с напудренною косой

Шел представляться к императрице

И не увиделся вновь с тобой.

Верной твердынею православья

Врезан Исакий в вышине,

Там отслужу молебен о здравье

Машеньки и панихиду по мне.

И все же навеки сердце угрюмо,

И трудно дышать, и больно жить…

Машенька, я никогда не думал,

Что можно так любить и грустить.

Если верить воспоминаниям невестки Гумилёва, именно эти слова он произнёс при последнем расставании с ней. Но даже если не говорил — сказал всё равно.

Потом он посвятит Марии Караваевой стихотворение «Родос», где назовёт своей «небесной невестой».

На полях опаленных Родоса

Камни стен и в цвету тополя

Видит зоркое сердце матроса

В тихий вечер с кормы корабля.

Там был рыцарский орден: соборы,

Цитадель, бастионы, мосты,

И на людях простые уборы,

Но на них золотые кресты.

Не стремиться ни к славе, ни к счастью,

Все равны перед взором Отца,

И не дать покорить самовластью

Посвященные небу сердца!

Но в долинах старинных поместий,

Посреди кипарисов и роз,

Говорить о Небесной Невесте,

Охраняющей нежный Родос!..

Великий поэт Анна Ахматова в вышеописанной ситуации повела себя, как обычная женщина: чувствуя, что теряет мужа и ощутив значимость этой потери, она пытается привязать его к себе ребенком, она рожает ему сына. А что еще может сделать женщина, когда убеждается в бессилии своих женских чар?

Ахматова забеременела 18 декабря 1911 года — за неделю до отъезда Машеньки, к которой в эти дни неудержимо рвется душа Гумилева. Излишне говорить, что все его мысли тогда были заняты Машей — её писем он ждет, ей посвящает стихи, за нее молится.

Рождение сына не принесло ожидаемого мира, а лишь открыло новый этап войны, в которой роли сторон не то чтобы поменялись, но все же несколько изменились, и место Машеньки Кузьминой-Караваевой в качестве Небесной Невесты Гумилева навсегда осталось за ней.

Последняя любовь Гумилёва

Петербург, Невский проспект, д. 15/наб. р. Мойки, д. 59.

Это «Дом искусств» ("Диск"). У Николая Гумилева здесь была комната, он жил в ней в 1920-1921 годах. 3 августа 1921 года чекистами тут была устроена засада на Гумилева, в этот день он был арестован.

Из воспоминаний Нины Берберовой:

«И он пошел провожать меня через весь город... Я никогда, кажется, не была в таком трудном положении: до сих пор всегда между мной и другим человеком было понимание, что нужно и что не нужно, что можно и что нельзя. Здесь была глухая стена: самоуверенности, менторства, ложного величия и абсолютного отсутствия чуткости... Зачем я здесь с ним? - в эту минуту подумала я.

- Пойду теперь писать стихи про Вас, - сказал он мне на прощанье.

Я вошла в ворота дома, зная, что он стоит и смотрит мне вслед... Ночью в постели я приняла решение больше с ним не встречаться. И я больше никогда не встретилась с ним, потому что на рассвете 3-го, в среду, его арестовали».

Когда Ирине Одоевцевой в 1989 году прочли вслух эти, уже опубликованные у нас мемуары, в частности, эту сцену, она возмутилась. Привожу дословно фрагмент из книги о ней Анны Колоницкой «Всё чисто для чистого взора...» (М., «Воскресенье», 2001):

"Что же эта Бербериха всё врёт?! Зачем она врёт?! Ведь у неё был роман с Гумилёвым, он мне сам сказал об этом (что, наконец, «счастливый роман со взаимностью»). Они гуляли по Петербургу ночами, и он даже попросил Жоржа (Г. Иванова) пойти на его холостяцкую квартиру на Преображенской 5 и немного там прибрать (сам он в то время жил в «Доме искусств» со своей женой Аней Энгельгарт). В пятницу у него на Преображенской намечалось свидание с Берберовой, и он собирался «причаститься любви», так он говорил".

Петербург, ул. Радищева, д. 5.

Здесь в доходном доме снимал квартиру Николай Гумилев в 1920-1921 годах (тогда улица называлась Преображенской).

"Но в среду его забрали... Зачем же она пишет неправду?!"

Колоницкая возразила ей:

- Ну, Ирина Владимировна, женщина имеет право умолчать о чём-то личном.

Она парировала с несвойственной ей резкостью:

- Умолчать — да! Имела право! Но зачем она пишет, что отвергла его. Его, расстрелянного... Ведь она была его последней любовью и,  может быть, умирать он пошёл с её именем на устах... как же она могла?..

Из воспоминаний Нины Берберовой:

 «Когда все ушли, он задержал меня, усадил опять и показал черную тетрадку. "Сегодня ночью, я знаю, я напишу опять, - сказал он, - потому что мне со вчерашнего дня невыносимо грустно, так грустно, как давно не было". И он прочел стихи, написанные мне на первой странице этой тетради:

Я сам над собой насмеялся,

И сам я себя обманул,

Когда мог подумать, что в мире

Есть кто-нибудь, кроме тебя.

Лишь белая, в белой одежде,

Как в пеплуме древних богинь,

Ты держишь хрустальную сферу

В прозрачных и тонких перстах.

А все океаны, все горы,

Архангелы, люди, цветы,

Они в глубине отразились

Прозрачных девических глаз.

Как странно подумать, что в мире

Есть что-нибудь, кроме тебя,

Что сам я не только ночная

Бессонная песнь о тебе.

Но свет у тебя за плечами,

Такой ослепительный свет.

Там длинные пламени реки,

Как два золотые крыла.

Я чувствовала себя неуютно в этом предбаннике, рядом с этим человеком, которому я не смела сказать ни ласкового, ни просто дружеского слова. Я поблагодарила его. Он сказал: «и только?» Он, видимо, совершенно не догадывался о том, что мне было и неловко, и неуютно с ним». 

В воспоминаниях П. Лукницкого утверждается, что эти стихи адресованы Ахматовой. Но мы знаем, что та редактировала их... Думаю, что даже если в чём-то «Бербериха» и «врёт», то здесь она пишет правду.

Берберова Нина Николаевна

Так или иначе, это были последние стихи Гумилёва о любви...

Автор Наталия Кравченко

Продолжение следует

Источник