Кто не знает
замечательных песен — «Что шумишь, качаясь...», «В зеленом саду соловушка...»,
«Я ли в поле да не травушка была...», «Что не жгучая крапивушка...». Они
звучали на берегах Волги, их пели слепые музыканты, исполняли на
литературно-музыкальных вечерах. Они принадлежат перу Ивана Сурикова, но давно
стали народными, и порой даже не называют имя их автора.
Иван Суриков прожил короткую,
полную бед жизнь. Учился он на «медные деньги», голодал, страдал от притеснений
деспота отца, самодура дяди. Отрадными были лишь годы детства, а затем полная
трагических коллизий жизненная и творческая судьба:
Мне доставались нелегко
Моей души больные звуки.
Страдал я сердцем глубоко,
Когда слагалась песня муки...
В этих строках, как в
зеркале, душа и облик Сурикова, которого М. Горький поставил в один ряд с
такими замечательными поэтами, как Ломоносов, Кольцов, Никитин.
Недалеко от Тверской
заставы в 60-70-х годах находилась небольшая лавчонка, которая торговала
углем, старым железом. Голубоглазый, среднего роста, с рыжеватой подстриженной
бородой молодой человек, если не было покупателей, что-то писал, и на бумагу
ложились ровные строки, то были стихи.
«Захарыч, отпусти
угольков на пятачок»,— просила кухарка из ближнего дома. И Захарыч (Суриков)
откладывал перо, надевал рукавицы, накладывал уголь, прятал пятачок. Затем
опять раскрывал тетрадку, а таких тетрадок уже накопилось у него немало. Но вот
в лавку входил отец, Иван мгновенно прятал написанное от отцовского грозного
взгляда, так как тот нещадно рвал «бумагомаранье» сына. Но ни это, ни брань
родных, ни презрительная кличка «Книгоед» не могли отвратить
торговца-зеленщика, старьевщика, угольщика Сурикова от пера, книг, журналов.
Иван Захарович Суриков родился
в день Благовещенья 6 апреля (25 марта ст. ст.) 1841 года в небольшой
деревеньке Новоселове, имевшей всего лишь «11 дворов и 55 душ мужеска пола»,
Угличского уезда Ярославской губернии, откуда и взял поэт
один из своих псевдонимов — И. Новоселов. Его отец принадлежал к крепостной
крестьянской семье, которой владели графы Шереметевы. Захар Андреанович находился
на оброке, в свое время он начал «мальчишкой» в лавочке брата в Москве, потом
открыл «собственное торговое заведение» — небольшую лавку. Детство Вани прошло
при матери Фекле Григорьевне, бабушке Дарье Васильевне, дедушке, в деревне,
которая стояла на берегу речки Новоселовки, впадавшей в реку Юхоть, приток
Волги. То был путь в Углич, куда шли паломники поклониться Димитрию, убитому
сыну Ивана Грозного. По дороге они заходили в Новоселовку, чтобы передохнуть,
рассказывали часто об увиденном, о своей жизни. Юный Ваня слушал их да бабушкины
сказки, на которые она была большой мастерицей:
И начну у бабки
Сказки я просить;
И начнет мне бабка
Сказку говорить...
Слушаю я сказку —
Сердце так и мрет;
А в трубе сердито
Ветер злой поет.
Поездки летом в ночное,
купанье в речке, катанье зимой с горы на расписных санках, которые смастерил
крестный,— все это запечатлелось надолго в сознании будущего поэта, и он с
радостью вспоминал:
Вот моя деревня;
Вот мой дом родной;
Вот качусь я в санках
По горе крутой...
То были самые счастливые
годы: «Детства прошлого картины! Только вы светлы; выступаете вы ярко из
сердечной мглы». Но рано пришлось Ивану расстаться с родными местами, дорогими
людьми. Весной 1849 года, когда ему было 8 лет, отец привез жену и сына в
Москву. Когда повели его на Красную площадь, мальчик с удивлением и восхищением
смотрел на открывшееся ему диво, любовался золочеными макушками «сорока сороков»,
колокольнями Кремля, особенно Ивана Великого. «Словом не скажешь, как хороша
Москва!» — воскликнет он. Отец отдал его обучаться грамоте. Сперва старичок
Пимен Мироныч, который показывал ему буквы, рассказывал сказки и о дальних
странах; затем соседки-сестры Финогеевы;
писавший стихи чиновник из семинаристов Добротворский, кому Ваня читал
первые стихи, научили его церковной и гражданской грамоте, письму, романсам
популярных тогда Мерзлякова, Цыганова. Он тянулся к знаниям, много читал,
особенно привлекали басни, стихи, многие из них знал наизусть. Очевидно, первые
стихи сложил он под впечатлением одного из московских пожаров, где увидел
смелость простого человека, боровшегося с огнем. Да и сам позднее, в 60-е годы,
был погорельцем, потерял с трудом собранные книги, домашний скарб.
Уже через год после того,
как начал Иван обучаться грамоте, Захар Андреанович решил: достаточно, ведь
главное для сына — умение справиться в лавке,
«не пономарем же быть», к тому же «лишняя книжность дохода не даст», а в
«мотовство того гляди и введет». Крутой, типичный замоскворецкий купец, отец
стремится сделать из сына торговца-овощника на Ордынке, где во второй половине
50-х годов открыл вторую лавку, но вскоре торговля стала приносить одни убытки.
Отец разорился, запил, родные отправили его в деревню, чтобы изолировать от
собутыльников. А Ивану, который весь ушел в эту пору в стихи, не остается ничего
другого, как идти «мальчишкой» в услужение к дяде. Племянник получил за это
сырой угол на кухне да пропитание, причем над стихотворцем в доме издевался
кто как мог.
Отраду принесла женитьба
в 1860 году на девушке-сироте Марусе
Ермаковой — воспитаннице купчихи, владелицы мясной лавки в Охотном ряду;
она прошла нелегкий путь сиротства. К счастью, она относилась с сочувствием к
невзгодам мужа, помогала ему, брала домой белошвейную работу. Не о ее ли
горькой судьбе поведал Суриков, когда создавал стихотворение «Сиротой я
росла...»?
Сиротой я росла,
Как былинка в поле;
Моя молодость шла
У других в неволе...
Умирает мать, которую
Суриков очень любил, через три месяца отец женился вторично; мачеха, из
раскольниц, оказалась человеком злым, сварливым, беспрестанно жаловалась на
сына. Отец выгнал его из дома, пришлось с женой идти куда глаза глядят, нет
крыши над головой. Иван переписывает бумаги, потом поступает наборщиком в
типографию, но простуда вынудила его прекратить работу. Средств к существованию
никаких, он в отчаянии запил. Единственное, что остается, — уйти из жизни. И в
одну из тяжелых минут, когда были проданы вещи, книги, Суриков решил броситься
в Москву-реку, для чего пришел на Большой Каменный мост, это ляжет в основу
стихотворения «На мосту». Но, поборов себя, Иван Захарович тогда же ночью
отправился на могилу матери, на Пятницкое кладбище, там родилось одно из лучших
его стихотворений — «У могилы матери».
Спишь ты, спишь, моя родная,
Спишь в земле сырой.
Я пришел к твоей могиле
С горем и тоской...
Несмотря на безысходную тоску, поэт
не сдался:
Нет, в груди моей горячей
Кровь еще горит,
На борьбу с судьбой суровой
Много сил кипит...
А в это время, обобрав
отца, мачеха покинула его, и тот просит сына вернуться. За десять рублей
удалось снять помещение под лавчонку на Миусской площади, в ту пору это была
далекая окраина, которая называлась Котяшкина деревня, там селилась беднота. На
свалках Иван собирает тряпье, железо, продает это вместе с железным ломом,
углем, задыхаясь в пыли, грязи.
Отец передает ему «дело»
— продажу древесного угля и железного лома. Теперь Иван Захарович свободен лишь
от семи вечера до семи утра, только тогда он и может писать без помех. Днем же
он вертится как белка в колесе. О том, как ему тяжко, дает представление одно
из писем к другу: «Вообрази себе трубочиста, это буду я... опять нужно
сваливать уголья, горькая жизнь... А отец по-прежнему жесток. Он убивает во мне
энергию к литературному труду»,— писал Иван Захарович. Но, поэт по вдохновению
и призванию, он продолжал писать стихи.
 |
| Плещеев А.Н. (1825-1893) |
Может быть, его стихи так
и не узнали бы света. К счастью, дочь хозяина дома, где Суриковы снимали лавку,
М. Любникова — интеллигентная женщина, нередко первая слушательница стихов
Ивана Захаровича — знакомит его с А. Н. Плещеевым, в Москве знали, что он
относится сочувственно к начинающим. Когда Иван Захарович, волнуясь, сев на
краешек стула, вручил хозяину заветную тетрадку со стихами, Плещеев прочитал их
один и другой раз. Присущим ему тонким эстетическим чутьем поэт уловил их
своеобразие и поспешил обрадовать гостя: «Стишины у вас хорошие, есть в них «искра
таланта», а главное, задушевность, глубокое чувство». Алексей Николаевич оставил
у себя тетрадку и, не откладывая, порекомендовал редактору журнала
«Развлечение» Ф. Б. Миллеру несколько стихотворений Сурикова, где они впервые и
появились под инициалами И. С. в 1863—1864 годах. Пристраивал Плещеев стихи
Сурикова и в другие журналы.
Поэту-петрашевцу было
самому нелегко, он недавно вернулся из ссылки, с трудом получил разрешение на
жительство в Москве, находился под секретным надзором. Да к тому же из-за нужды
вынужден был служить в Контрольной палате Московского почтамта, и все же он не
жалел ни времени, ни сил для помощи поэту-самоучке, творческого его
становления. Плещеев правил стихи Сурикова. Он находил их оригинальными, но
они, по его мнению, «грешили в то же время отсутствием отделки и однообразием
мотивов». Особенно тщательно он работал вместе с молодым автором над формой его
стихотворений. Известно, что талант предшественника Сурикова — Кольцова расцвел
благодаря Белинскому и его друзьям — Станкевичу и Неверову. Никитину помогал
кружок провинциальной интеллигенции. Сурикову же — Плещеев. Но обычно лишь упоминается
об эпизоде с журналом «Развлечение», роль же,
которую сыграл Плещеев в творческой судьбе поэта-самоучки, явно недооценена.
Обусловлено это целым рядом причин. Прежде всего, до сих пор не опубликована переписка
обоих поэтов. Кроме того, Плещеев, чрезвычайно скромный по своей натуре, делал
все, чтобы о его помощи Сурикову знало как можно меньше людей. Он настоял на
том, чтобы биограф поэта-самоучки Н. А. Соловьев-Несмелов переделал свою
вступительную статью к собранию суриковских стихотворений, где говорилось о его
большой роли в творческой судьбе Сурикова. О том же Плещеев просил и самого
Ивана Захаровича не раз, убежденный, что «не заслуживает похвал», а главное, опасался,
чтобы они не повредили ему: «Литературных врагов у меня довольно, и они,
конечно, воспользуются этим случаем, чтобы лишний раз швырнуть грязью в меня,
да заодно и в Вас, что Вы обращались ко мне... Отзыв обо мне г. Соловьева очень
лестен... но рецензенты «Петербургских ведомостей» или критики «Русского
вестника», «Русского мира», «Гражданина» не поцеремонятся обозвать бездарным
того поэта, в котором я признаю талант...» Зато в обширной переписке Сурикова,
в воспоминаниях современников о нем неизменно подчеркиваются заслуги Плещеева.
О том же говорит посвящение Суриковым Плещееву проникновенного стихотворения «В
лесу» как своему учителю, в знак глубокой любви и уважения к нему. Это Плещеев
помог ему собрать, отредактировать первую книжку стихотворений 1871 года, куда
вошло 54 стихотворения: «Если Вы намерены напечатать книжку, то нужно сделать
строгий выбор. Пускай она будет маленькая... наши критики к поэзии очень сурово
относятся, и, если Вас на первых порах встретят бранью, — будет очень жаль. Это
на Вас может иметь нехорошее влияние, как на всех начинающих поэтов. Так как
Вам угодно было довериться моему вкусу и суждению, то я считаю обязанностью
быть с Вами откровенным. У Вас есть дарование, часто заметна оригинальность...
Подробнее мы потолкуем при свидании. Я живу в Царицыне и не смею звать Вас так
далеко. Но я бываю в Москве раз в неделю... и, если позволите, заверну к Вам
как-нибудь».
И после появления этого
долгожданного и столь радостного для поэта первого издания его стихов Плещеев
не переставал заботиться о литературной судьбе их автора. Когда Алексею Николаевичу
пришлось оставить Москву, он настаивал, чтобы Суриков присылал ему свои стихи
для публикации в столичных журналах. Так, благодаря Плещееву некрасовские
«Отечественные записки» напечатали одно из лучших стихотворений
Сурикова «Работники». Содействовал Плещеев появлению второго и третьего
изданий суриковских стихотворений, к последнему из них — сборнику 1877 года
написал статью. Он выделил в ней искренность, правдивость стихов Сурикова,
сравнивал их с произведениями Кольцова, чье творчество оказало на него сильное
влияние. Критики подчас замалчивали «музу Сурикова», видели в нем эпигона Кольцова
и Никитина, а то и вовсе презрительно — автора «мужицкой поэзии». Плещеев же убежден:
для Сурикова — демократа по рождению, по воспитанию, по образу жизни —
необыкновенно важно то, что он, подобно Кольцову, не порвал со средой, в которой
родился, и сумел воспроизвести «скудную радостями и богатую горем жизнь русского
мужика, будничные явления окружающей действительности, борьбу за существование
бедного трудящегося люда».
Киноклип "Степь да степь
кругом". Музыка С. Садовский, стихи - народная интерпретация стихотворения
И.Сурикова "В степи". Поёт Георгий Виноградов (за кадром) и Ансамбль
песни и пляски Красной армии Союза ССР. Реставрированная грамзапись 40-х. Использованы
кадры х/ф "Капитанская дочка". Восстановление и монтаж - Триацетат
ТВ.
Продолжая традиции
крестьянской песни, стихов, песен Кольцова и Никитина, Суриков проявил себя как
самобытный поэт, диапазон лирики, творчества которого даже был более широк, ибо
он автор и стихотворных сказок, былин, поэм. В душевных, певучих стихах и
песнях Сурикова — «Рябина», «Я ли в поле да не травушка была...», песне о
замерзающем в степи ямщике, «Толокно», «Горе» и др.— слышался голос скорби,
отчаяния. Разве мог Суриков пройти мимо такого события, как отмена крепи?
Это воплотилось в строки: «Пришла
желанная свобода, И деспотизм пред ней поник; Но в массы темного народа Еще
свет мысли не проник, И дремлет сил живых родник...». Конечно же, подобно Некрасову,
Суриков понял, прозрел, увидел истинный характер реформы — «Доля бедняка»,
«Труженик», «Швейка», в которых он протестует против эксплуатации народа,
сочувствует обездоленным, несчастным:
Эх ты, доля, эх ты, доля,
Доля бедняка!..
Не твои ли это слезы
На пиру текут?
Не твои ли это песни
Грустью сердце жгут?..
И звучит в тех песнях горе,
Горе да тоска...
Эх ты, доля, эх ты, доля,
Доля бедняка!
Лирический герой Сурикова, страдая,
не видит отрадного рассвета, задыхается в житейской тьме:
«У тебя ума палата,—
Говорили люди мне,—
Одарен судьбой богато,
В жизни счастлив ты вполне».
Отчего ж с палатой этой,
С этой умственной казной,
Я хожу почти раздетый,
Без пристанища порой?
(«У тебя ума палата...»)
Но Суриков воспел не
только отчаяние, он прославил отвагу простого человека, его удалую душу,
богатырскую силушку, что проявлялись в его труде. Не случайно талантливый поэт, близкий Сурикову, Леонид Трефолев,
автор «Песни о камаринском мужике», «Ямщика», подчеркивал «их общие
родственные черты и в характерах, и в самой жизненной обстановке». Он писал
Сурикову: «И Вы и я любим народ... И Вы и я не особенно облагодетельствованы
дарами мира сего. Господь с ними, с дарами! Лишь бы не черствело сердце». Задумав
издать сборник стихотворений «Голоса и думы от Волги до Дуная» в пользу
балканских славян, Трефолев просит Сурикова прислать что-нибудь из своих
произведений. Откликнувшись на просьбу друга, Суриков шлет два стихотворения —
«Волга Дунаю» и «Молитву», которым тот дал высокую оценку.
Теперь уже Суриков наряду
с «Развлечением», «Воскресным досугом», «Всемирной иллюстрацией», «Грамотеем»
стал постоянно сотрудничать в «толстых» журналах — «Дело», «Вестник Европы»,
где появились стихи, пронизанные ненавистью к социальному неравенству, притеснениям,
которые терпят обездоленные:
Билась с горькой нуждой,
но развратом
Не пятнала я чистой души
И, трудясь через силу, богатым
Продавала свой труд за гроши...
(«Умирающая швейка»)
Сурикова нередко
представляли асоциальным поэтом. Да, он не создал эпических полотен на
современные темы, но сумел правдиво показать страшные стороны крестьянской
жизни, безотрадную участь городских тружеников. Несомненно, демократизм его
поэзии близок «музе мести и печали» Некрасова, с ее надеждами на лучшее будущее:
... Необъятно могуч и силен,—
Не положит он рук от тоски,
Не опустит и голову он.
Если горе за сердце возьмет,
Навалится злодейка нужда,—
Он кудрями лишь только тряхнет —
И кручины уж нет и следа...
(«Загорелась над степью заря...»)
Небезынтересно: Суриков
был знаком с ткачом-революционером Петром Алексеевым. Когда его арестовали,
осудили на 10 лет за распространение социалистических учений среди рабочих,
Суриков послал ему письмо. Оно заканчивалось знаменательными строками
«Труженика», посвященного памяти А. Кольцова. Не под воздействием ли этой
дружбы Суриков создал стихи о тяжелом труде ткачей, детей на Прохоровской
мануфактуре, сделавшем их калеками? Но народ в изображении Сурикова могуч по
своей силе. Поэт полон веры в рабочего человека:
К тебе, трудящемуся брату,
Я обращаюся с мольбой,
Не покидай на полдороге
Работы, начатой тобой...
(«Трудящемуся брату»)
Многие стихи Сурикова полны
печали и горечи, а порой в них картины отчаянной разудалости, горькой
бесшабашности — «Разгул» («Шум и гам в кабаке...»), «Беззаботный».
Стихи и песни расходились
по многим весям и городам в лубочных листках, так как были близки простому
народу их бравшие за душу напевы.
Проникновенна любовная лирика
Сурикова — «Дай бог тебе найти в другом любовь такую...», «С тем, кто по
сердцу, пусть венчается...».
Ты, как утро весны,
Хороша и светла...
Но боюся тебя
Я, мой друг, полюбить,
Чтобы скорби моей
Мне к тебе не привить,
Чтобы горем моим
Мне тебя не убить.
Эти, как и другие строки
любовных стихов Сурикова,
сродни прозрачным, кристальным пушкинским.
Не менее выразительна
пейзажная лирика Сурикова. Природа для него — целительница, которой он поверяет
сокровенные думы, она действует на него благотворно, дарует ему тишину,
простор:
На ширь глухих полей,
под тень лесов густых
Душа моя рвалась,
измучена тревогой,—
И, может быть, вдали
от горьких слез людских
Я создал бы в тиши здесь
светлых песен много...
(«Как в сумерки легко дышать па берегу!..»)
Стихотворения «Утро в
деревне», «Солнце утомилось», «Гром отгремел, прошла гроза...», «Мороз», «В
степи», «Едем лесом, и нас...» являют собой замечательные картины среднерусской
полосы России, ее широких дубрав, лугов, полей, вольных степей. Мы как бы
ощущаем шелест каждой травинки, запах листочка, слышим шум ветвей. Суриков
очень любит восход солнца, занимающуюся зарю: «Занялася заря — скоро солнце
взойдет», «Зорькой золотою зарумянился восток», «Загорелась над степью заря»,
«Ярко небо пышет золотой зарею». Заря навевает на поэта радость, вызывает у
него надежду, и все же во многих стихах мы находим картины заката, метели,
дождей, грязных дорог, которые являются символичными, соответствуют тяжелому
душевному настрою поэта.
На стихи Сурикова писали
музыку Чайковский, Даргомыжский, Гречанинов, Римский-Корсаков, Кюи; их романсы
на суриковские слова давно стали классическими, как и сами тексты.
Сурикова всегда волновала
история России. Он серьезно изучал летописи, исторические источники, создал ряд
былин, сказаний, поэм на сюжеты из отечественной истории — «Богатырская жена»,
«Василько», «Святослав и Цимисхий», «Садко». Интересовало его также прошлое
европейской истории — «Кнут Великий» (Дания). Эти произведения посвящены
драматическим событиям, в них фигурируют борьба, месть, обиды, бунтарские
мотивы, они отличаются остротой, напряженностью действия. Суриков оперирует
понятиями истинно демократичными: бедность и богатство, справедливость и
несправедливость, правда и ложь, доброта и жестокость. Поэту удались
драматические образы исторических личностей. Это трагически погибшие черниговская
красавица Василиса Микулишна — верная
жена княжеского дружинника, князь Василько Ростиславич, правнук Ярослава
Мудрого. Он мечтает стать во главе борьбы за воссоединение русских земель,
чтобы «Руси недругов лукавых похронить в глухих дубравах». Эти произведения
проникнуты любовью к Родине, родному краю. Опираясь на исторические документы,
Суриков воссоздает сложные отношения между феодальной знатью и крепостными,
государственными интересами и судьбой простого народа. В них былинный герой
Садко, «добрые молодцы», любимый народом Стенька Разин.
С большой любовью написана
поэма «Казнь Стеньки Разина», с ее ярким образом народного бунтаря казацкого
атамана Степана Тимофеевича, защитника справедливости, не раскаявшегося и перед
казнью:
Нет, мне та больна обида,
Мне горька истома та,
Что изменною неправдой
Голова моя взята!
Ой ты, Дон ли мой родимый!
Волга-матушка река!
Помяните добрым словом
Атамана-казака!
Не случайно цензура
неоднократно запрещала поэму, и это не единственный случай.
Только в 1876 году для публикации в журнале «Дело» запрещены были «В
остроге», даже «безобидные» лирические — «На рассвете», «На мельнице», «Горькая
песня».
Конечно, Сурикова не могли не
волновать «вечные» вопросы — назначения поэта и поэзии: «Не ноющему поэту», «О
счастьи и грёзах не пой...», «Честь ли вам, поэты-братья...». Правдивость, реализм
определяют поэтическое кредо Сурикова:
Жизнь дает для песни
Образы и звуки:
Даст ли она радость,
Даст ли скорбь и муки,
Даст ли день роскошный,
Тьму ли без рассвета, —
То и отразится
В песнях у поэта.
(«Не корите, други...»)
Литературное наследие
Сурикова — это стихи социального и гражданского характера, баллады, притчи,
любовная лирика, а также переводы и переложения из английской, польской, украинской,
литовской литератур, вольный перевод из древнегреческой поэзии «Пир» (Анакреон).
Особенно много переводил Суриков из Тараса Шевченко: «В огороде, возле
броду...», «Нет мне радости, веселья...». Эти суриковские переводы вошли в
народные песенники. Не менее популярны были и другие переводы из Шевченко: «Во
чистом поле калина...», «И снится мне, что под горою...», «Жди, вернусь я из
похода...», «Думы». Приобрели широкую известность и переводы из польских
поэтов: Адама Мицкевича, Э. Одынца, Т. Ленартовича, а также сказки Ганса
Христиана Андерсена с их народно-поэтическими мотивами.
Хотя Суриков широко печатался,
был автором уже двух сборников стихов, но страшно бедствовал, буквально боролся
за кусок хлеба, ведь за стихи платили гроши. Лишь после издания К. Т.
Солдатенковым третьей книжки его стихотворений он смог на полученный гонорар отправиться
лечиться кумысом в волжские степи. Поэту было очень тягостно, что не мог он работать:
И пенье птиц, и зелень сада —
Покойна жизнь и хороша!
Кажись, чего еще мне надо?
Но все грустит моя душа!
Грустит о том, что я далеко
От милых, искренних друзей,
Что дни мои здесь одиноко
Идут без песен и речей.
К друзьям душа моя все рвется,
И я хожу здесь как шальной —
Без них и песня не поется,
И жизнь мне кажется тюрьмой...
(«На чужбине»)
Лечение ощутимых
результатов не дало. Суриков решил расстаться с лавкой, ведь она отнимала
последние крохи его здоровья, и заняться издательской деятельностью. Он
намеревался приобрести «Развлечение» или «Маляр», по поводу которых вел
переговоры, но это не удалось. Тогда он решил издавать свой журнал. Много труда
потратил на разработку его программы, ибо «Зарница» должна была быть изданием
литературно-художественным и юмористическим. Однако ему отказали в разрешении.
Суриков чувствовал себя все
хуже и хуже, у него образовалась опухоль на позвоночнике, операция облегчения
не дала. Наряду с этим началось новое обострение легочной болезни, было
необходимо лечение, да не было денег. И тогда не кто иной, как опять же
Плещеев, обращается к председателю Литературного фонда В. Гаевскому с просьбой
оказать Сурикову, этому «даровитому и очень несчастному человеку, помощь
посущественнее».
Фонд по этому ходатайству
предоставил 300 рублей, на которые Суриков отправился в Ялту. Но и там лечение не
приносило облегчения, он угасал с каждым днем. Поэт сознавал безнадежность своего
положения: «Весна недалеко, а с водой вместе, кажется, и я уплыву». Его не
стало через два месяца после того, как он написал эти строки. Он скончался от
«болезни века» — чахотки 24 апреля 1880 года, не дожив до 40 лет. Но и перед
смертью, тяжелобольной Суриков продолжал работать, написав «Живу на южном
берегу», «Когда расстанусь я с землей», «На одре» («Посвящается И. И. Барышеву»).
Велика заслуга Сурикова и
как организатора литературных сил, создателя кружка литераторов — самоучек из
народа: крестьян, ремесленников, рабочих, кустарей. В 1870 году он обратился к
тем из них, которые сотрудничали в московском журнале «Грамотей», а также к
тем, чьи произведения еще не были в печати, пригласив принять участие в задуманном
им сборнике писателей-самоучек. Летом 1872 года вышла эта книга с символичным
названием «Рассвет». В ней приняло участие более 10 авторов: сам Суриков,
Алексей Разорёнов — лавочник-овощник, создавший замечательный шедевр «Не брани
меня родная», С. Григорьев, Д. Жаров, Г. Назаров, И. Тарусин, И. Родионов, А.
Бакулин, Савва Дерунов, М. Козырев. Хотя сборник свидетельствовал о необычайно
интересном явлении, но фактически успеха не имел. Суриков был подавлен
морально, ведь он много работал над его подготовкой. К тому же пострадал
материально, так как тираж осел на книжном складе из-за равнодушия
«образованного общества». Но сплочение им писателей-самоучек и появление в
печати первых произведений было полезно для их дальнейшего творчества, для
развития дореволюционной русской поэзии. Суриков уделял немало времени формированию
литераторов-самоучек: «Стихотворения Дрожжина я читал и знаю их. Посоветовали
бы Вы ему... не вдаваться в гражданские мотивы, для этого есть писатели,
которые больше нашего с ним развиты, и у них эти песни лучше выходят. У нас же
в песнях подобного рода только будут слова, слова и слова. Да в наших песнях
эти слова и смешны, и несвойственны нашей простой натуре. Впрочем, это личное
мое мнение...»
 |
| Дрожжин С.Д. (1848-1930) |
Суриков завещал своим коллегам
досказать то, что не сказано еще, за него, за себя. Эти заветы были исполнены
новыми «суриковцами». Максим Леонов — отец писателя Леонида Леонова, Сергей
Есенин, Ф. Шкулев — автор популярной песни «Мы кузнецы» — и другие продолжили
дело, начатое Иваном Суриковым. Заметим, что авторитет Сурикова, получивший
признание Льва Толстого, который поддержал рекомендацию об избрании поэта действительным членом
Общества любителей российской словесности, немало помог членам Московского
товарищеского кружка писателей из народа. Его даже переименовали в 1903 году в
Суриковский литературно-музыкальный кружок, который действовал до самого
Октября. Когда после Октября в Москве, в Доме печати, состоялась
сходка-конференция крестьянских писателей Московской губернии и был создан
Московский отдел Всероссийского союза крестьянских писателей, он тоже был
назван именем И. 3. Сурикова.
 |
| Могила И.З. Сурикова на Пятницком кладбище Москвы |
Вот моя деревня,
Вот мой дом родной...
«Нашим поэтам нужно бы научиться так писать о
детях и для детей...» — сказал он.
Действительно, суриковский стих
отличают простота, точность и звучность поэтики, богатство изобразительных
средств.
Суриков, во многом продолживший
традиции Кольцова и Никитина, наследовал немало «от печальника народного горя»
— Некрасова. Стихи его близки также к тургеневским, к стихам Фета, но в песне
той, что спел истинно народный поэт, поэт «превосходного таланта» (Трефолев),
всегда звучала и звучит по сей день своя, сердечная нота.
Л. Пустильник
Приведена вступительная статья Л.С.
Пустильника к изданию
Суриков, И. З. Тонкая рябина:
стихотворения. Былины. Переводы / И.З. Суриков; Сост., вступ. ст., прим. Л. С. Пустильник;
Худож. Т. А. Фадеева. - М.: Книга и Бизнес, 1992. – 396 с.
Комментариев нет:
Отправить комментарий