Борис Пастернак
(10.02.1890-30.05.1960)
- писатель и поэт
(10.02.1890-30.05.1960)
- писатель и поэт
Лауреат Нобелевской премии по литературе
(1958)
Жизнь ведь это только миг,
Только растворенье
Нас самих во всех других,
Как бы им даренье.
Судьба Пастернака стала одной из самых удивительных в нашей литературе – с трагическим и героическим оттенком. Он уцелел при Сталине, отказавшись подписать ходатайство писателей о казни целой группы правых коммунистов, высидел годы в одиночестве Переделкина, получил Нобелевскую премию, стал из-за «Доктора Живаго» знаменитым на весь мир, любил Родину, и при этом терпел нелепые наставления – как ему жить и творить. Только в 1987 году Союз писателей СССР признал нелепость надуманных, приписанных Пастернаку нравственных грехов, и отменил постыдное решение о его исключении из Союза Писателей СССР.
Борис Пастернак родился 10 февраля 1890
года в Москве, в районе старых Тверских–Ямских улиц в небольшом доме,
построенном после московского пожара в 1817 году. Сохранилось свидетельство в
метрической книге за 1890 год в статье под номером 7: «У действительного
студента Леонида Осиповича Пастернака и его жены Розы Исидоровны Кауфман,
января 30-го в 12 часов ночи родился здесь, по Оружейному переулку, дом
Веденеева, сын, которому дали имя - Борис».
Позже Борис Пастернак писал о своем
детстве:
О, детство, ковш душевной глуби!
О, всех лесов абориген,
Корнями вросший в самолюбье,
Мой вдохновитель, мой регент!
Борис Пастернак с младенчества оказался
на перекрёстке больших трудов русской и мировой культуры, немаловажная часть
которых совершалась у него на глазах. Его отец был художником-академиком, а
мама - выдающейся пианисткой. В доме Пастернаков бывали Толстой, Скрябин,
Серов, Ге и другие известные люди своего времени. Из окна их кухни можно было
наблюдать за работой скульптора Паоло Трубецкого. Квартира примыкала к
мастерским, где замечательные педагоги обучали молодых художников, многие из
которых составили потом славу русского искусства. Таким образом, Пастернак с
детства был включён в атмосферу серьёзного творческого труда.
В четырёхлетнем возрасте Борис Пастернак
вместе со всей семьёй переехал в казённую квартиру Училища живописи, ваяния и
зодчества на Мясницкой улице против почтамта. О роли музыки в своей жизни, и в
особенности Скрябина, с которым семья дружила в его отроческие годы, Пастернак
писал: «Больше всего на свете я любил музыку, больше всех в ней – Скрябина. Музыкально
лепетать я стал незадолго до первого с ним знакомства. К его возвращению из-за
границы я был учеником композитора Гриэра. Мне оставалось ещё только пройти
оркестровку. Говорили всякое, впрочем, важно лишь то, что, если бы говорили и
противное, всё равно, жизни вне музыки я себе не представлял».
Раскат импровизаций нёс
Ночь, пламя, гром пожарных бочек,
Бульвар под ливне, стук колёс,
Жизнь улиц, участь одиночек.
Так ночью, при свечах, взамен
Былой наивности, нехитрой,
Свой сон записывал Шопен
На чёрной выпилке пюпитра.
Или, опередивши мир
На поколения четыре,
По крышам городских квартир
Грозой гремел полёт Валькирий.
Или консерваторский зал
При адском грохоте и треске
До слёз Чайковский потрясал
Судьбой Паола и Франчески.
(из стих. «Музыка»).
В квартире Пастернаков устраивались
небольшие домашние концерты, участие в которых принимали Скрябин и Рахманинов.
Пастернак называл началом своего сознательного детства ночное пробуждение от
звуков фортепианного трио Чайковского, которое играли для Льва Толстого и его
семьи. Это было 23 ноября 1894 года.
 |
| С братом Александром. 1898 год. |
Знакомство Скрябиных и Пастернаков состоялось в 1903 году, когда семейство Пастернаков снимало дачу в Оболенском под Москвой. Лето, проведённое в Оболенском, было чревато двумя событиями, сказавшимися на всей последующей жизни Бориса Пастернака: встречей с музыкой Скрябина, в результате которой он стал мечтать о композиторской деятельности, а с другой стороны – несчастным случаем, сделавшим его хромым. Этот несчастный случай произошёл с тринадцатилетним Пастернаком летом 1903 года. Вот как описал его сам Пастернак: «В ту осень возвращение наше в город было задержано несчастным случаем со мной. Отец задумал картину «В ночное». На ней изображались девушки из села Бочарова, на закате верхом во весь опор гнавшие табун в болотистые луга под нашим холмом. Увязавшись однажды за ними, я на прыжке через широкий ручей свалился с разомчавшейся лошади и сломал себе ногу, сросшуюся с укорочением». В дальнейшем постоянным усилием воли Пастернак умел скрывать свою хромоту.
Сочинять музыку Борис начал с 13 лет. По
выражению самого Пастернака «музыкально лепетать» он начал раньше, чем
«лепетать литературно». Музыкальные сочинения Пастернака заслужили одобрение
его кумира Скрябина. Ему предсказывалось композиторское будущее, но Пастернака
удручало отсутствие у него абсолютного слуха. Он оставил музыку оправданно для
себя, неожиданно и огорчительно для окружающих. Вместо музыки в его жизнь решительно
входила поэзия.
Из-за травмы ноги Пастернак выбыл из
участия в двух предстоящих мировых войнах и одной гражданской. Если учесть, что
эти войны наряду с тремя революциями стали для пастернаковского поколения
средоточием истории, то становится ясно, что сама судьба изначально поставила
поэта в позицию созерцателя и предопределила глубинное своеобразие его
исторического и художественного мышления. Не случайно он сам подчёркивал, что
именно с «падения» начался его путь в творчество.
 |
| С отцом Леонидом Осиповичем, братом Александром и сестрами Лидией и Жозефиной. 1907 год. |
В 1908 году Пастернак окончил
классическую гимназию и поступил учиться на философское отделение
историко-филологического факультета Московского университета. Он окончил его в
1913 году. Кроме этого, ещё учась в гимназии, он за шесть лет изучил предметы
композиторского факультета консерватории и готовился сдавать экзамены
экстерном. Стихи Пастернак начал писать летом 1909 года, но первое время он не
придавал им серьезного значения и свои занятия поэзией не выказывал.
Впоследствии Пастернак писал про свои первые стихи: «В то время и много спустя
я смотрел на свои стихотворные опыты как на несчастную слабость и ничего
хорошего от них не ждал».
 |
| В 1908 году |
 |
| Леонид Пастернак, Борис Пастернак, Розалия Пастернак, Александр Пастернак, Берта Кауфман, Жозефина Пастернак и Лидия Пастернак. |
С 1912 года Пастернак начал заниматься
литературной деятельностью. Среди знакомых семьи Пастернака особую роль сыграл
поэт Р.М.Рильке. Увлечение его творчеством формировало поэзию Пастернака.
Огромное значение в его жизни имел Маяковский, неизменно ценивший Пастернака.
Несмотря на расхождения и даже небольшие ссоры, Маяковский и Пастернак уважали
друг друга и признавали каждый другого большим талантом. Но единомыслия между
ними не было. И не потому, что один из них был эстетически и политически
«левее» другого. Их недовольство друг другом имело причину более глубокого
свойства. Каждый из них хотел, чтобы большой талант собрата безропотно восполнил
его поэтическую неповторимость.
Борис Пастернак был интересным человеком
во всех отношениях. Интересен он был и внешне и при разговоре. Речь его была
неслыханно содержательна, и потому мысль его нередко кружила запутанными
витиеватыми ходами с неожиданными ответвлениями. Собеседникам казалось, что он
забыл, с чего начал, увлёкшись случайными частностями или попутными находками.
Но все ненужные, казалось, объяснения, перескакивания, отступления вдруг обретали
своё назначение, и в пространном ветвистом дереве рассуждения обнаруживалась
внутренняя стройность, превращавшая плоскую схему ожидавшейся логики в живой
объемный организм, существующий по своим не писаным законам.
Можно найти много общего между
творчеством его отца – замечательного русского живописца Леонида Пастернака и
собственным творческим путем Бориса Пастернака. Художник Леонид Пастернак
запечатлевал мгновение: он рисовал повсюду – в концертах, в гостях, дома, на
улице, - делая мгновенные зарисовки. Его рисунки как бы останавливали время, а
портреты были живы до необычайности. В сущности, его старший сын Борис делал то
же самое в поэзии – он создавал цепочку метафор, как бы останавливая и
обозревая явление в его многообразии. Но многое передалось Борису и от матери:
её полная самоотдача, способность жить только искусством. Английский философ
Исайя Берлин рассказывал о Борисе Пастернаке: «У него смуглое, печальное, выразительное,
очень породистое лицо, знакомое теперь по многим фотографиям и по рисункам его
отца, говорил он медленно, не громким тенором, с постоянным – не то гуденьем,
не то вибрированьем, которое люди при встрече с ним отмечали: каждый гласный
тянулся, как в грустной лирической арии из опер Чайковского, но с большей
напряжённостью и сосредоточенной силой».
В самом начале поэтического пути, в 1912
году, Пастернак нашёл для выражения своей поэзии очень ёмкие слова:
И, как в неслыханную веру,
Я в эту ночь перехожу,
Где тополь обветшало – серый
Завесил лунную межу.
Где труд как явленная тайна,
Где шепчет яблони прибой,
Где сад висит постройкой свайной
И держит небо пред собой.
(«Как бронзовой золой жаровень»).
Чтобы включиться в поэтическую жизнь
Москвы, Пастернак вошёл в группу поэтов, которую возглавлял Юлиан Анисимов.
Группа эта называлась «Лирика». Его первыми напечатанными стихами оказались те,
что вошли в сборник «Лирика», изданный в 1913 году. Стихи эти не включались
автором ни в одну из его книг и не перепечатывались при его жизни.
Мне снилась осень в полусвете стёкол,
Друзья и ты в их шутовской гурьбе,
И, как с небес добывший крови сокол,
Спускалось сердце на руку к тебе.
Но время шло, и старилось, и глохло,
И паволокой рамы серебря,
Заря из сада обдавала стёкла
Кровавыми слезами сентября.
Но время шло и старилось. И рыхлый,
Как лёд, трещал и таял кресел шёлк.
Вдруг, громкая, запнулась ты и стихла,
И сон, как отзвук колокола, смолк.
Я пробудился. Был, как осень, темен.
Рассвет, и ветер, удаляясь нёс,
Как за возом бегущий дождь соломин,
Гряду бегущих по небу берез.
(«Сон»)
В 1914 году вышел его самостоятельный
сборник, названный Пастернаком «Близнец в тучах». Сборник не привлёк к себе
особого внимания. Лишь Валерий Брюсов одобрительно о нём отозвался. Сам
Пастернак говорил: «Я старался избегать романтического наигрыша, посторонней
интересности. Мне не требовалось громыхать их с эстрады… Я не добивался
отчетливой ритмики, плясовой и песенной, от действия которой почти без участия
слов сами собой начинают двигаться ноги и руки. Моя постоянная забота обращена
была на содержание. Моей постоянной мечтою было, чтобы само стихотворение нечто
содержало, чтобы оно содержало «новую мысль или новую картину».
Стихи, написанные в те годы, частично
были включены затем Пастернаком в цикл «Начальная пора» – цикл, которым обычно
стали открываться его сборники стихотворений.
Я рос. Меня, как Ганимера,
Несли ненастья, сны несли.
Как крылья, отрастали беды
И отделяли от земли.
Я рос. И повечерий тканых
Меня фата обволокла.
Напутствуем вином в стаканах,
Игрой печального стекла…
(«Я рос. Меня, как Ганимера…»)
В 1917 году ещё до Октябрьской
революции, вышла с цензурными изъятиями вторая книга стихов Пастернака,
носившее название «Поверх барьеров». Эти книги составили первый период
творчества Пастернака, период поиска своего поэтического лица. В то время
Пастернак стремился к «материальной выразительности» в рамках «объективного
тематизма», и это, прежде всего, осуществлялось в структуре образа. Поэтический
образ соответствовал действительности, но соответствие это было особого
свойства. Образ строился на ассоциативном сближении предметов, явлений и
состояний. Он был конкретен в локальных пределах темы и одновременно передавал
внутреннюю целостность жизни. Завершался ранний период стихотворением
«Марбург».
…одних это всё ослепляло. Другим –
Той тьмою казалось, что глаз хоть
выколи.
Копались цыплята в кустах георгин,
Сверчки и стрекозы, как чашки, тикали.
Плыла черепица, и полдень смотрел,
Не смаргивая, на ковш. А в Марбурге
Кто, громко свища, мастерил самострел,
Кто молча готовился к Троицкой ярмарке…
Можно сказать, не принижая ряда других,
может быть, даже более совершенных по тому времени стихотворений, что именно в
«Марбурге» Пастернак увидел жизнь по-новому и достиг зрелой оригинальности
поэтической мысли. В 1922 году вышел сборник его стихов «Сестра моя – жизнь»,
написанный, главным образом, в 1917 году, в начале революционной поры. «Лето
1917 года» – таков был его подзаголовок. Эта книга принесла Пастернаку широкую
известность и выдвинула его в число знаменитых русских поэтов послереволюционной
поры. Сам Пастернак так писал об этом сборнике своих стихотворений: «Мне было
совершенно безразлично, как называется сила, давшая книгу, потому что она была
безмерно больше меня и поэтических концепций, которые меня окружали».
Летом 1917 года Пастернак «по личному
поводу ездил и воочию наблюдал бурлящую Россию». Позже, в 1956 году, в рукописи
под названием «Сестра моя – жизнь», предназначавшейся для очерка «Люди и
положения», он вспоминал: «Прошло сорок лет. Из такой дали и давности уже не
доносятся голоса из толп, днём и ночью совещавшихся на летних площадках под
открытым небом, как на дневном вече. Но я и на таком расстоянии продолжаю
видеть эти собрания, как беззвучные зрелища или как замёршие живые картины».
В 1920-е годы история и собственная
жизнь в прошлом становились для Пастернака главными темами его больших
произведений. Устное и письменное слово было профессиональным орудием
Пастернака, и даже в случайных репликах оно сверкало и искрилось. Бывало, оно
давалось ему трудно, Пастернак мог долго мычать, экать и гудеть в поисках того
единственного выражения, которое ему было нужно. Слушателям казалось, что они
слышат, как со скрипом проворачивается в его голове туго идущий механизм
оригинальной мысли, сопротивляющийся беззаконной, бездушной легкости штампа. Но
чаще его старомосковские богатые модуляции были насыщены свободными, барскими интонациями.
Говорил он громко и непринужденно, был хозяином своей речи, и она послушно
повиновалась ему и всячески подражала. Как будто она поставила себе цель
походить на своего хозяина, добиться единства с ним, и это ей прекрасно
удалось. Они друг с другом сливались, стали неотличимо похожи и составляли одно
целое.
Окружающих поражала безоглядная
открытость и детская доверчивость Пастернака, при этом она была без тени
наивности. В основе её лежала некая «презумпция порядочности». Чуть ли не
любого незнакомца, с которым Пастернак шёл на контакт, он встречал с рыцарской
старомодной учтивостью и доброжелательством. Если он обнаруживал в собеседнике
интерес к себе и понимание, то щедро сам проявлял сердечность, одобрение и
восхищение. Другой поражавшей окружавших людей чертой Пастернака была его
скромность. Она проявлялась в его способности восхищаться людьми, находить
поводы для одобрения и похвал, порой обескураживающих своей чрезмерностью.
Родители Пастернака и его сёстры в 1921
году покинули советскую Россию по личному ходатайству А.В.Луначарского и
обосновались в Берлине. Началась активная переписка Пастернака с ними и
русскими эмиграционными кругами вообще, в частности, с Мариной Цветаевой, а
через неё — с Р.М.Рильке.
Всю жизнь, начиная с рождения и до
последнего дня, рядом с Борисом Леонидовичем были женщины, которых он любил.
Сначала - мать, потом - жёны. В 1922 году на Волхонке в доме 14 появилась
молодая хозяйка, первая жена поэта - художница Евгения Владимировна Пастернак,
урождённая Лурье. Первым стихотворением Пастернака о жене-художнице стали стихи
«Ирпень». В нем с любовью был дан её портрет:
Художницы, робкой как сон, крутолобость,
С огромной улыбкой, улыбкой взахлёб,
Улыбкой широкой и круглой как глобус,
Художницы профиль, художницы лоб.
В этом эскизе портрета охвачена та
милая, особенная привлекательность Евгении Владимировны, которая делала её
схожей с итальянскими мадоннами Кватроченто. Она походила на прототип женских
образов Боттичелли. Словесный портрет Евгении Владимировны давал литературовед
и друг поэта Н.Н.Вильмонт в своих воспоминаниях: «Она была скорее – миловидна.
Большой выпуклый лоб, легкий прищур и без того узких глаз, таинственная; таинственная,
беспредметно манящая улыбка, которую при желании можно было назвать улыбкою
Моны Лизы; кое-где проступившие, ещё бледно и малочисленно, веснушки, слабые
руки, едва ли способные что-то делать. Мне нравилось, когда она молча лежала на
тахте с открытой книгой и не глядя в неё, чему-то про себя улыбалась. Тут я
неизменно вспоминал строфу Мюссе:
Она умерла. Но она не жила,
Только делала вид, что жила…
Из рук её выпала книга,
В которой она ничего не прочла.
Но к сожалению она не всегда молчала.
Евгения Владимировна произвела на
Вильмонта не очень хорошее впечатление, и он сразу же подумал, что брак этот не
будет прочен. И действительно, совместная жизнь Пастернака и Лурье продолжалась
всего 7 лет, несмотря на доброту и терпение мужа. Дело в том, что Евгения
Владимировна недооценивала значительность его как поэта, как личности
исключительной, требующей к себе особого внимания, нуждающейся в заботе близких. Она сама была талантливая
портретистка и ей, очевидно, вовсе не хотелось пожертвовать естественным
влечением к этому своему призванию, как это сделала когда-то в подобных
обстоятельствах мать Бориса, выдающаяся пианистка Розалия, став женой большого
художника Леонида Осиповича Пастернака. Евгения Владимировна не поставила
интересы своего мужа-поэта «во главу угла» их общей жизни. Главное – не
поставила внутренне, душевно. Собственное призвание оказалось сильнее, чем
любовь и осознание долга. Они оба были людьми искусства, нуждались в заботе,
освобождении от житейских тягот и оба страдали.
 |
| С женой Евгенией и сыном |
В 1922 году вышла программная книга
поэта «Сестра моя — жизнь», большинство стихотворений которой были написаны ещё
летом 1917 года. В следующем 1923 году в семье Пастернаков родился сын Евгений,
и в этом же году был издан сборник «Темы и вариации». Роман в стихах
«Спекторский» был издан в 1925 году, а также цикл «Высокая болезнь», поэмы
«Девятьсот пятый год» и «Лейтенант Шмидт». В 1928 году Пастернак обратился к
прозе. К 1930 году он закончил писать автобиографические заметки «Охранная грамота»,
где излагались его принципиальные взгляды на искусство и творчество.
 |
| В 1931 году |
В 1925 году Пастернак стал писать
стихотворный роман – поэму «Спекторский», в значительной мере
автобиографический. Им создавался стихотворный цикл «Высокая болезнь», поэмы
«Девятьсот пятый год» и «Лейтенант Шмидт». В 1931 году Пастернак отправился на
Кавказ и писал стихи, вошедшие в цикл «Волны», в которых нашли отражения его
впечатления от Кавказа и Грузии.
Здесь будет всё: пережитое
И то, чем я ещё живу,
Мои стремленья и устои,
И виденное наяву.
Передо мною волны моря.
Их много. Им немыслим счёт
Их тьма. Они шумят в миноре.
Прибой, как вафли, их печёт.
(«Волны»).
Перерождение Пастернака было связано с
впечатлениями от поездки на Урал летом 1932 года. Много позднее Пастернак
вспоминал: «В начале тридцатых годов было такое движение среди писателей –
стали ездить по колхозам, собирать материалы для книг о новой деревне. Я хотел
быть со всеми и тоже отправился в такую поездку с мыслью написать книгу. То,
что я там увидел, нельзя выразить никакими словами. Это было такое
нечеловеческое, невообразимое горе, такое страшное бедствие, что оно… не
укладывалось в границы сознания. Я заболел, целый год не мог спать».
Когда поэт вновь обрёл дар творческой
речи, его стиль изменился неузнаваемо. Изменилось мировидение, ощущение жизни.
Преобразился он сам. Новая книга называлась «На ранних поездах» – по
стихотворению, написанному в январе 1941 года. Вот как и вот о чём писал теперь
Пастернак:
В горячей духоте вагона
Я отдавался целиком
Порыву слабости врождённой
И всосанному с молоком
Сквозь прошлого перепитии
И годы войн и нищеты
Я молча узнавал России
Неповторимые черты.
Превозмогая обожанье,
Я наблюдал, боготворя,
Здесь были бабы, слобожане,
Учащиеся слесаря.
Эти стихи были свободны от всего
«хаотического и нагромождённого», шедшего от эстетики модернизма.
На конец 1920-х и начало 1930-х годов
приходился короткий период официального советского признания творчества
Пастернака. Он принимал активное участие в деятельности Союза писателей СССР и
в 1934 году выступил с речью на его первом съезде, на котором Николай Бухарин
призывал официально назвать Пастернака лучшим поэтом Советского Союза. Его
большой однотомник с 1933-го по 1936-й годы ежегодно переиздавался. В 1937 году
издательство «Советский писатель» выпустило революционные поэмы Пастернака
«Лейтенант Шмидт» и «1905». При оформлении книжки обращала на себя внимание
форменная красная звезда на серой, словно шинель сотрудника НКВД, обложке.
В конце 1929 года в жизнь Бориса
Леонидовича вошла другая женщина – Зинаида Николаевна Нейгауз. Когда он
познакомился с Зинаидой Николаевной, она была замужем. Она тогда была очень
хороша собой, и Борис Леонидович влюбился.
Его влечение к ней было мучительным.
Он ни о чём другом не мог думать, рвался к ней, боялся этих встреч, презирал
себя и заставлял себя приходить на свидания. Эта страсть должна была сломить
все препятствия, иначе все кончилось каким-нибудь несчастьем. Вспыхнувшее
чувство между этими людьми летом 1930 года привело к распаду двух семей.
Не волнуйся, не плачь, не труди
Сил иссякших и сердца не мучай.
Ты жива, ты во мне, ты в груди,
Как опора, как друг и как случай.
Верой в будущее не боюсь
Показаться тебе краснобаем.
Мы не жизнь, не душевный союз, -
Обоюдный обман обрубаем.
Вскоре Борис Леонидович и Зинаида
Николаевна стали мужем и женой. Когда они оказались вместе, у них не было крова
над головой, негде было устроиться. По случаю им представил свою квартиру на
Ямском Поле Пильняк. Большая любовь - всегда переворот, ломка всего,
беспощадное обновление души и жизни. Но в то же время – уж такова диалектика
большой любви – она не соглашается ставить себя вне нравственного закона: из
уважения к своей чистоте. Купить свое счастье ценою несчастья другого, других
для неё невыносимо. Жертвами этой самоистребительной диалектики были Борис
Леонидович Пастернак и Зинаида Николаевна Нейгауз, жена человека, перед
талантом которого она преклонялась, игру которого чтила, и была матерью его
детей. Жертвой этой диалектики нравственного конфликта ощущал себя и Генрих
Нейгауз, как человек, ставивший многое себе в вину, сознававший себя виноватым
перед своей женой и перед другой женщиной, матерью его малолетней дочери. Никто
из них не ощущал себя безвинным, но призванным великодушно собою жертвовать.
Пастернак в «Охранной грамоте» написал об этой женщине: «Я знаю лицо, которое
равно разит и режет и в горе, и в радости, и становится тем прекрасней, чем
чаще застаешь его в положениях, в которых потухла бы другая красота. Взвивается
ли эта женщина. Вверх, летит ли вниз головой, её пугающему обаянию ничего не
делается, и ей нужно что бы то ни было на земле гораздо меньше, чем сама она
нужна земле, потому что это сама женственность, грубым куском небьющейся
гордости целиком вынутая из каменоломни творенья. И так как законы внешности
всего сильнее определяют женский склад и характер, то жизнь и страсть такой
женщины не зависят от освещения, и она не так боится огорчений...». Ничего
лучшего, а главное, более возвышенно-точного нельзя было сказать о Зинаиде
Николаевне.
Об отношении Пастернака к Нейгауз
говорят письма, написанные им в 1930-е годы. Письмо от 18 июня 1931 года: «Ты
настолько оказываешься совершеннее того большого, что я думая о тебе, что мне
становится печально и страшно. Я начинаю думать, что счастье, которое кружит и
подымает меня, предельно для меня, но для тебя ещё не окончательно полно. Что я
не охватываю тебя, что как ни смертельно хороша ты в моём обожаньи, в
действительности ты еще лучше…».
Они разлучались редко и вынужденно. Так
это случилось во время войны, когда Зинаида Николаевна с младшими детьми
провела долгие месяцы в истопольской эвакуации. Зинаида Николаевна бережно
хранила письма Бориса Леонидовича. В своих воспоминаниях она рассказывала, как
увозила их в эвакуацию: «В дорогу не разрешалось брать много вещей, но я
захватила Лёнины валенки и шубу и завернула в неё Борины письма и рукописи 2-й
части «Охранной грамоты». Они были очень мне дороги, и я боялась, что во время
войны они пропадут. Благодаря этому письма и рукописи уцелели».
У них были очень интересные отношения. В
отношении к жене на людях Борис Леонидович вел себя не как взрослый человек,
зрелый муж, а скорее как избалованный мальчик. Она часто одёргивала его капризы
быстрой фразой, произнесённой скороговоркой и не всегда понятной,– Зинаида
Николаевна слегка шепелявила. Она была в его жизни – кроме матери – единственной
женщиной, глубоко и верно его любившей, и это сходство в любви к нему матери и
Зины прочно удерживало его в доме, в кругу семьи, где главенствовала, конечно,
Зинаида Николаевна. Здесь ему всё, несмотря на одёргивания, позволялось и
прощалось. Но любовь Зинаиды Николаевны, как и материнская, была лишена, какой
бы то ни было корысти. По натуре своей человек страстный, Зинаида Николаевна
умела «властвовать собою». Эти черты её характера полностью проявлялись в игре
– от карт до маджонга,– её как партнёра в играх высоко ценил Маяковский, сам
прирожденный игрок. Одергивания мужа происходили в те моменты, когда, по мнению
Зинаиды Николаевны, Борис Леонидович вёл себя излишне азартно, настаивая на
своём за общим дружеским столом.
В 1935 году Пастернак участвовал в
работе проходившего в Париже Международного конгресса писателей в защиту мира,
где с ним случился нервный срыв. Это была его последняя поездка за границу. В
январе 1936 года Пастернак опубликовал два стихотворения, обращенные со словами
восхищения к Иосифу Сталину, однако уже к середине 1936 года отношение властей
к нему изменилось - его упрекали не только в «отрешённости от жизни», но и в
«мировоззрении, не соответствующем эпохе», и безоговорочно требовали тематической
и идейной перестройки. Это привело к первой длительной полосе отчуждения
Пастернака от официальной литературы. По мере ослабевающего интереса к
советской власти, стихи Пастернака приобретали более личный и трагический
оттенок. К концу 1930-х годов он обратился к прозе и переводам, которые в
1940-х годах стали основным источником его заработка. В тот период Пастернаком
были созданы ставшие классическими переводы многих трагедий Шекспирa, «Фауста»
Гёте, «Марии Стюарт» Ф.Шиллера.
В 1935 году Пастернак заступился за мужа
и сына Ахматовой, которые были освобождены из тюрьмы после писем Сталину
Пастернака и Ахматовой. В 1937 году он проявил огромное гражданское мужество,
отказавшись подписать письмо с одобрением расстрела Тухачевского,
демонстративно посещал дом репрессированного Пильняка. 1942-й и 1943-й годы он
провёл в эвакуации в Чистополе, при этом помогал деньгами многим людям, в том
числе дочери Марины Цветаевой.
 |
| Борис Пастернак в 1943 году. |
Рубеж 1940-х годов разделял два периода
творческого пути Пастернака. Позднему Пастернаку была присуща классическая
простота и ясность. Его стихи были одухотворены присутствием открывшегося поэту
«огромного образа России». В 1943 году Пастернак совершил в бригаде писателей
поездку на фронт, в армию, освободившую Орёл. Результатом поездки стали очерки
«Освобождённый город» и «Поездка в армию», а также стихи «Смерть сапёра»,
«Преследование» и «Разведчики».
В неистовстве как бы молитвенном
От трупа бедного ребёнка
Летели мы по рвам и рытвинам
За душегубами вдогонку.
Тянулись тучи с промежутками,
И сами, грозные, как туча,
Мы с чёртовой и прибаутками
Давили гнёзда их гадючьи.
(«Преследование»).
Большое внимание Пастернак уделял
любовной лирике. По словам Евтушенко после Пушкина, пожалуй, никто так не
чувствовал женщину, как Пастернак:
И так как с малых детских лет
Я ранен женской долей.
И след поэта только след
Её путей – не боле…
И оттого двоиться вся эта ночь в снегу,
И провести границы меж нас я не могу…
Простимся, бездне унижений
Бросающая вызов женщина!
Я – поле твоего сраженья.
Если есть такие прекрасные стихи, есть и
женщины, которым эти стихи посвящены. И они были.
Любовь иных – тяжелый крест,
А ты прекрасна без извилин,
И прелести твоей секрет
Разгадке жизни равносилен.
Весною слышен шорох снов
И шелест новостей и истин.
Ты из семьи таких основ.
Твой смысл, как воздух, бескорыстен.
Легко проснуться и прозреть,
Словесный сор из сердца выпрясть
И жить, не засоряясь впредь.
Всё это – не большая хитрость.
(«Любить иных – тяжёлый крест»).
Так с большой любовью, нежностью и
восхищением писал Борис Пастернак о своей жене Зинаиде Николаевне. Но так уж
случилось, что в жизни Пастернака была и третья женщина. Её звали Ольга
Всеволодовна Ивинская. Она родилась в 1912 году и была литературным
переводчиком. Она – Лара из романа «Доктор Живаго», олицетворение жизнерадостности
и самопожертвования. Она была посвящена в духовную жизнь и во все писательские
дела поэта, но так и не стала его женой. В интервью английскому журналисту
Пастернак сказал о Ивинской: «Она – мой большой друг. Она помогла мне при
написании книги, в моей жизни… Она получила пять лет за дружбу со мной. В моей
молодости не было одной, единственной Лары… Лара моей молодости – это общий
опыт. Но Лара моей страсти вписана в моё сердце её кровью и её тюрьмой…».
Пастернак и Ивинская познакомились в 1946
году. Она была очень дорога и близка ему. Он боялся её потерять.
… Ты также сбрасываешь платье,
Как роща сбрасывает листья,
Когда ты падаешь в объятье
В халате с шёлковою кистью.
Ты – благо гибельного шага,
Когда житьё тошней недуга,
А корень красоты – отвага,
И это тянет нас друг к другу.
(«Осень»).
Ей тогда было 34 года, и она работала
заведующей отделом начинающих авторов в «Новом мире». Тогда в 1946 году почти
одновременно начался их роман и работа Пастернака над романом «Доктор Живаго».
Одна из главных тем романа – судьба, её перекрёстки, и то, что должно
случиться. Из письма Пастернака к Ольге Ивинской: «Олюша дорогая, моя золотая
родная Олюша! Как я по тебе соскучился! Как грустно мне вообще по утрам той
знакомою беспричинною грустью, которую я так хорошо знаю с детства! Струя
свежего чистого воздуха, пахнущего весною, чириканье птиц за окном, голоса
детей; и эта щемящая томящая грусть уже налицо. Отчего она? Что-то нужно
понять, что-то сделать. Как странно, положение мое никогда не было так спорно и
ненадежно. Будущее никогда не было так неясно. И почему-то никогда не был я так
ясен и спокоен, точно ты и все мое и наши дома, и дети, и работы и здоровье
обеспечены и им ничего не грозит, точно впереди ждет меня что-то очень хорошее.
Никогда забота о доведении до конца каких-то мыслей, желание попасть домой и
сосредоточиться не были так велики и не казались таким главным, никогда вера в
то, что ничего не помешает удовлетворению этой потребности не было так
твердо...».
 |
| Борис Пастернак и Ольга Ивинская. |
Роман «Доктор Живаго», который расценивался
его автором почти как итоговый, начинался задолго до того, как обрёл свою
романную форму. Форму опережали идеи. Закончилась война, и появились новые
надежды. Пастернаку захотелось сделать что-то большое и значительное – тогда и
возникла мысль о романе. «Доктор Живаго» вовсе не роман, а род автобиографии
самого Пастернака – автобиографии, в которой удивительным образом нет внешних
фактов, совпадающих с реальной жизнью автора. Тем не менее, Пастернак как бы
писал за другого о самом себе. Это была духовная автобиография Пастернака, сбивающая
неопытного читателя с толку своим тяготением к лирической поэзии. Главный герой
– врач Юрий Живаго умирал в 1929 году. После него оставались записки и среди
других бумаг, написанные в молодые годы, отдельные стихи…, которые во всей
совокупности составляли последнюю, заключительную главу романа.
Прощай, размах крыла расправленный,
Полёта вольное упорство,
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство.
Этими строками заканчивается
стихотворение «Август», написанное Пастернаком в 1953 году и вошедшее в текст
«Доктора Живаго». Строки были прощанием с романом, работа над которым была
завершена. Она продолжалась семь лет и «Доктор Живаго» стал выдающимся
произведением, романом из революционной эпохи, написанным прямодушным, чистым и
правдивым поэтом, полным христианского гуманизма, с возвышенным представлением
о человеке.
 |
| В 1948 году |
Так вышло, что этот роман в прозе начал
определять и судьбу Пастернака и Ивинской. Когда они встретились, в их жизни
позади было много трагедий: самоубийство первого мужа Ивинской и смерть
второго. Осиротевшие дети – Ира и Митя. А у Пастернака была семья, вторая жена
и дети. Их счастье было вперемежку с мучительными объяснениями. Они не раз
уходили друг от друга, чтобы больше не встретиться, но не встречаться не могли.
В это время Борис Леонидович занимался переводами произведений Петефи, Гёте и
Шекспира. В этих переводах Пастернака политики нашли политическую
неблагонадёжность. 21 марта 1947 года в газете «Культура и жизнь» вышла статья
Алексея Суркова «О поэзии Б.Пастернака». «Поэт – говорилось там – с
нескрываемым восторгом отзывается о буржуазном временном правительстве… живёт в
разладе с новой действительностью… с явным недоброжелательством и даже злобой
отзывался о советской революции… прямая клевета на новую действительность».
Пастернак и Ивинская тогда испугались -
обвинений было достаточно, чтобы объявить Пастернака «врагом народа» и
уничтожить. 6 октября 1949 года Ивинскую вечером увезли на Лубянку. За что же
посадили Ивинскую? Следователь по её делу А.С.Семёнов требовал написать
содержание романа «Доктор Живаго» и остался недоволен: «Не то вы пишете, не то!
Вам надо написать, что он является клеветой на советскую действительность. И не
стройте из себя дурочку». У Ивинской впереди была отправка в лагерь, а у
Пастернака – инфаркт… Пастернак писал Ренате Швейцер: «Её посадили из–за меня,
как самого близкого мне человека по мнению секретных органов, чтобы на мучительных
допросах от неё добиться достаточных показаний для моего судебного преследования.
Её геройству и выдержке я обязан своей жизнью и тому, что меня в те годы не
трогали…». Исайя Берлин писал позже о Пастернаке: «Пастернак любил всё русское
и готов был простить своей родине все её недостатки – всё, за исключением
варварского сталинского режима…».
До сих пор остаётся загадкой, почему же
не посадили самого Пастернака. Он часто говорил и делал вещи, просто не
мыслимые для того времени. Например, в самый разгар травли Зощенко Пастернак
пришёл в редакцию журнала «Новый мир». Ему представили молодого переводчика –
Шера. Пастернак вскричал: «Боже мой, этот молодой человек так похож на бедного
Михаила Михайловича!» Все просто оторопели. Зощенко – «отщепенец», «мерзавец»
(как его тогда называли многие), а тут с такой лаской и нежностью. Когда судьба
Бухарина была уже предрешена, Пастернак написал ему поддерживающее письмо, в
котором прямо сказал: «Я не верю в вашу вину». Пастернак мучился от того, что
другие сидят, а он находится на свободе.
О, – в камне стихла, даже если ты
капнула,
Утопленница, даже если – в пыли,
Ты бьешься, как билась княгиня
Тараканова,
Когда февралём залило равелин.
О внедренная! Хлопоча об амнистии,
Кляня времена, как клянут сторожей,
Стучатся опавшие годы, как листья,
В садовую изгородь календарей.
(«Душа»).
Почему же Сталин не трогал Пастернака?
Александр Гладков писал: «В 1955 году молодой прокурор Р., занимавшийся делом
по реабилитации Мейерхольда был поражён, узнав, что Пастернак на свободе и не
арестовывался по материалам «дела», лежавшего перед ним, а проходил соучастником
некоей вымышленной диверсионной организации работников искусства, за создание
которой погибли Мейерхольд и Бабель». Тогда ходили слухи, будто Сталин в
последний момент отменил арест Пастернака, сказав: «Не трогайте этого небожителя…».
В 1955 году была закончена последняя
глава романа «Доктор Живаго». Роман был отвезён в разные редакции, но никто не
взялся его публиковать. В 1956 году романом заинтересовался итальянский
издатель Фельтринелли, и Борис Леонидович дал согласие на выход в свет романа в
Италии. В ноябре 1957 году роман появился в Италии. Пастернак был счастлив. 24
октября 1958 года стало известно о присвоении Пастернаку Нобелевской премии, а
25 октября печать открыла прямо-таки военные действия против Бориса
Леонидовича. В «Литературной газете» и других изданиях обвиняли его в
предательстве, называли Иудой, отщепенцем, сорняком, лягушкой в болоте и ещё
много кем… Его уговаривали отказаться от Нобелевской премии.
27 октября состоялось рассмотрение «дела
Пастернака» в Союзе писателей. Стенограммы этого заседания не сохранилось, но
сам Пастернак был на грани самоубийства. В какой-то из этих дней он приехал на
дачу и сказал Ивинской: «Ты мне как-то говорила, что если принять 11 таблеток
нембутала – это смертельно. У меня есть эти таблетки…» Ольга Всеволодовна
бросилась за помощью к Федину, но он не помог, сказав: «Борис Леонидович вырыл
такую пропасть между собой и нами, которую перейти нельзя». После этого Пастернак
отправил телеграмму в Шведскую Академию: «В связи с тем, как было встречено
присуждение мне Нобелевской премии в том обществе, к которому я принадлежу, я
считаю необходимым отказаться от неё и прошу не принять это как обиду».
31 октября состоялось собрание ММССП,
которое приняло решение обратиться к правительству с просьбой лишить Пастернака
советского гражданства и выслать его из страны. Вечером этого же дня по радио
передали письмо Бориса Леонидовича Пастернака Хрущёву: «Уважаемый Никита
Сергеевич, я обращаюсь к Вам лично, ЦК КПСС и Советскому правительству. Из
доклада т. Семичастного мне стало известно о том, что правительство «не чинило
бы никаких препятствий моему выезду из СССР». Для меня это невозможно. Я связан
с Россией рождением, жизнью, работой. Я не мыслю своей судьбы отдельно и вне
её. Каковы бы ни были мои ошибки и заблуждения, я не мог себе представить, что
окажусь в центре такой политической кампании, которую стали раздувать вокруг
моего имени на Западе. Осознав это, я поставил в известность шведскую академию
о своём добровольном отказе от Нобелевской премии. Выезд за пределы родины для
меня равносильно смерти…».
«Народ не знал Пастернака как писателя…
он узнал его как предателя… Есть хорошая русская пословица: «Собачьего нрава не
изменишь». Мне кажется, что самое правильное – убраться Пастернаку из нашей
страны поскорее».
«Я книгу не читал тогда и сейчас не
читал. Но я не сомневаюсь, что наше мнение о поведении Пастернака, вероятно
будет единодушным…»
«Он – ярчайший образец космополита в
нашей среде. Не надо нам такого гражданина!»
Через несколько дней последовал звонок
из ЦК. От Пастернака потребовали написать обращение к народу. Борис Леонидович
его написал – сначала это было отнюдь не покаянное письмо. Потом над ним сильно
потрудились, и получилась ложь и признание вины. Причем, подчёркнуто
добровольное: «Никто ничего у меня не вынуждал, и это заявление я делаю со
свободной душой, со светлой верой в общее и моё собственное будущее, с
гордостью за время, в которое живу, и за людей, которые меня окружают…».
Увидев это «своё» письмо, Пастернак лишь
рукой махнул и подписал. Слабость? Да. Но куда больше просто бесконечная
душевная усталость. Когда отчаяние достигло предела, Пастернак написал
стихотворение.
Я
пропал, как зверь в загоне.
Где-то
люди, воля, свет,
А
за мною шум погони,
Мне
наружу ходу нет.
Темный
лес и берег пруда,
Ели
сваленной бревно.
Пусть
отрезан отовсюду.
Будь
что будет, всё равно.
Что
же сделал я за пакость,
Я
убийца и злодей?
Я
весь мир заставил плакать
Над
красой земли моей.
Но
и так, почти у гроба
Верю
я, придет пора –
Силу
подлости и злобы
Одолеет
дух добра.
Всё
тесней кольцо облавы,
И
другому я виной:
Нет
руки со мною правой,
Друга
сердца нет со мной.
А
с такой петлей у горла
Я
б хотел ещё пока,
Чтобы
слёзы мне утерла
Правая
моя рука.
(«Нобелевская
премия»)
Этим стихотворением Пастернак зачеркнул
свое унижение и ответил за насильственное покаяние. Он снова стал самим собой.
Две последние строфы стихотворения тоже были связаны с образом Ивинской. Тогда
между ними произошёл временный разрыв, который они оба болезненно переживали.
Эти события отразились на здоровье Пастернака. С 6-го на 7-е мая у него
случился инфаркт, после чего к нему в дом переселилась литфондовский врач Анна
Наумова. При больном установили круглосуточное дежурство сестёр, постоянно
приезжали медицинские светила. Спустя девять дней все близкие Пастернака жили
надеждой на счастливый исход болезни. Но возникли тревожные и непонятные
явления – он стал харкать кровью. С каждым днём падал гемоглобин, появилась
кровь и в испражнениях. Врачи сделали рентгенологическое исследование, в
результате которого у Пастернака был обнаружен рак. Первоначальным очагом были
лёгкие, затем пошли метастазы через кость, оказался поражён желудок. Жить
Борису Леонидовичу оставалось недолго. Перед смертью он сказал Зинаиде
Николаевне, что рад, что умирает, не может больше выносить людскую подлость и
уходит непримиримый с жизнью. Всё время Борис Леонидович был в сознании, он
переносил болезнь необычайно мужественно, и если стонал, то близкие знали, что
он спит. В последние дни он отказался от пищи. 30 мая утром он сказал родным:
«Ну что же, будем прощаться!?». Вечером ему сделали второе переливание крови,
но у него горлом пошла кровь. В одиннадцатом часу он позвал сыновей, говорил им
о том, как они должны жить, хотел, чтобы они больше сблизились, и просил не
винить за то, что у него была вторая жизнь. Сыновья ушли, он очень устал от
разговора. Потом Леонид говорил: «Может быть, этот разговор стоил папе жизни».
Пастернак попросил сестру не забыть утром
пораньше открыть окно. Это были его последние слова. 30 мая 1960 года в 23:20
он скончался.
После смерти Бориса Леонидовича Зинаида
Николаевна осталась без средств к существованию. Произведения Пастернака не
издавались, пенсию, не смотря на настойчивые хлопоты её семьи и друзей, ей
получить не удавалось. Советская власть отказалась предоставить ей пенсию,
несмотря на ходатайства многих известных писателей. Сама Зинаида Николаевна
обращалась с письмами о помощи к Федину и Тихонову, но и это не имело результата.
Она умерла в 1966 году от той же болезни, что и муж. Ее сын Леонид Борисович
умер в 1976 году в 38 лет (примерно в том же возрасте, что и Юрий Живаго).
Старший сын, литературовед и биограф отца, Евгений Борисович скончался 31 июля
2012 года в Москве в возрасте 88 лет. Все они похоронены рядом с могилой Бориса
Пастернака на Переделкинском кладбище.
Последняя любовь Пастернака Ольга
Ивинская после смерти поэта по надуманному обвинению провела в заключении 4
года вплоть до 1964 года, потом на полученные по завещанию гонорары приобрела
квартиру в доме около Савёловского вокзала, где жила до своей кончины 8
сентября 1995 года. Она также была похоронена на Переделкинском кладбище.
Если правда, что художник творит затем,
чтобы люди полюбили его самого, а на это намекает строка, ставящая перед поэтом
задачу «привлечь к себе любовь пространства», - то Пастернак не только в
литературе, но и в жизни весь был таким творчеством.
Жизнь
ведь это только миг,
Только
растворенье
Нас
самих во всех других
Как
бы им в даренье.
Пастернак – явление чрезвычайное.
Попытки обуздать его творческий порыв приводили лишь к потере для культуры.
Превращать его в эталон и пример для подражания не было нужды – Пастернак был
неповторим. Поэт Геннадий Айги рассказывал: «Борис Леонидович обладал
гениальной способностью очаровываться – быть очарованным чем угодно и в любую
минуту: падающим листом, встретившимся во время прогулки ребёнком (его до сих
пор вспоминают «простые люди» в Переделкине: «Из писателей только Пастернак с
нами здоровался»), хмурым дождём, любым собеседником, как он сам говорил: «всем
– всем» – жизнью, Вселенною, собственным поэтическим Миротворением».
О Борисе Пастернаке были сняты две
телевизионные передачи из цикла «Больше, чем любовь».
В 2008 году о Борисе Пастернаке была
снят документальный фильм «Сумрак ночи».
Текст подготовила Татьяна Халина.
Комментариев нет:
Отправить комментарий